Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

В тот час, когда Бунин прогуливался по каменистым дорожкам захолустного Граса, вспоминая счастливое житье мирного времени и пышные званые обеды, Гитлер имел обыкновение такие обеды вкушать.

В столовой, обставленной скромно, но со вкусом, сидели еще двое — Геббельс и некий Генрих Гейм, юрист по образованию, любимец фюрера. Гейм считался знатоком изобразительного искусства, и его вкусы пришлись по сердцу фюреру. Кроме того, Гейм стенографировал застольные беседы шефа.

Гитлер, с отвращением относившийся к «убоине» и всячески проповедовавший вегетарианство, с насмешкой посмотрел на Геббельса:

— Бедный мой Йозеф! Что ж вы так на угрей набросились? А вы знаете, на какую приманку их ловят? — Гитлер хитро посмотрел на приятеля и звонко рассмеялся. — Их ловят на дохлых кошек!

Геббельс вытер салфеткой рот и невозмутимо ответил:

— Нас всех ловят на какую-нибудь приманку: женскую красоту, ордена, почести, деньги…

— Это верно! — согласился Гитлер, с аппетитом обгладывая кукурузный початок. — Особенно на деньги! Меня всегда возмущала несправедливость в оплате труда. Помните, у нас была мода на юмористов, которые все сплошь были евреями? Выходили на сцену берлинского «Метрополя» или другого театра, минут пятнадцать говорили публике всякие гадости и получали в месяц за свои гнусности до четырех тысяч марок. Это же колоссальные деньги!

— Зато бедные танцовщицы редко когда зарабатывали семьдесят марок! — согласился Геббельс.

— Вот-вот! А ведь им, чтобы сохранить форму, нужно ежедневно по нескольку часов репетировать. Куда им деваться, в бордель? Я приказал увеличить им жалованье в три раза. Кстати, — в голосе вождя послышались нотки упрека министру пропаганды, — мы даже слова не проронили о том, что тысячи немцев благодаря нашей экономической политике улучшили достаток.

Покончив с кукурузой, Гитлер принялся за фрукты: яблоки, персики, виноград. Выплюнув на тарелку косточки, он продолжил:

— Я упомянул про юмористов-евреев. А ведь лет десять тому назад весь наш народ понятия не имел о том, что же такое еврей. Что там немцы! Многие евреи сами не сознают разрушительного характера своего бытия. Мы не знаем, почему так заведено, что еврей губит народ, среди которого живет.

— Пример — Троцкий, — вставил слово Гейм. — Среди русского народа он вызвал волну антисемитизма.

— Правильно! — Гитлер тряхнул челкой. — Евреи действуют подобно бацилле, проникающей в организм и вызывающей смертельную болезнь. Первый издатель «Фёлькишер беобахтер» Дитрих Эккарт говорил мне, что знал только одного порядочного еврея. Это был автор талантливой книги «Пол и характер» Отто Вейнингер. Осознав, что еврей живет за счет разложения других наций, в октябре 1904 года покончил с собой. Действуют законы природы, которые мы понять пока не можем!

Вдруг Гитлер повернул голову в сторону Гейма, что-то торопливо писавшего на бумажной салфетке.

— Вы опять меня стенографируете, Генрих? Напрасно! Наши застольные беседы носят слишком частный характер. И потом, мои мысли принадлежат только мне. Я пишу мемуары. После победы я их обнародую.

Вскоре случилось невероятное. Одна из записей Гейма проникла в Англию и была там опубликована. Гитлер изгнал стенографиста-любителя. «И только!» — как говаривал Нестор Махно. Репрессий никаких не последовало.

Мемуары Гитлера сгорели вместе с самолетом, в котором они находились и который был сбит 21 апреля 1945 года.

Первое декабря выдалось с легким морозцем. Вечереющее небо светилось розово, с перламутрово-прозрачными высокими облачками. Ветра не было. Острые листья пальм, веточки олив и бамбука стояли недвижимыми.

Измученная треволнениями последних месяцев, бунинская душа блаженно отдыхала. Какое это облегчение — вырваться из тяжелой атмосферы дома, где мозолят глаза вечно кислый Зуров и две извращенки!

Долго шли молча. В морозной синей дымке внизу, в долине, красочно розовели уступы городских крыш. Прямыми столбиками подымались белесые дымы из труб.

Бахрах полюбопытствовал:

— Иван Алексеевич, вот вы сказали: «Человек и в семьдесят лет любит, как в семнадцать». Так ли это? Не притупляются разве с годами чувства?

— Думаю, Александр Васильевич, что любовь, способность восторгаться женской красотой — как любая другая способность — даны каждому в разной мере. Я с самых первых детских лет бывал влюблен в кого-нибудь. Я мучился своей страстью — именно страстью — даже в шестилетнем возрасте. Предметы моего обожания постоянно менялись.

— Они знали об этом?

— Боже сохрани! Я умер бы от стыда. Более того, эта тяга была плотской, даже совершенно плотской, телесной.

— Вполне взрослая любовь?

Бунин помедлил, подумал, неуверенно ответил:

— Ну, все-таки не взрослая. Помните, Лев Николаевич даже главу в «Детстве» назвал: «Что-то вроде первой любви». Именно так! Юный герой, увидав неожиданно открывшуюся беленькую шейку Катеньки, изо всех сил целует ее. Катенька не обернулась, но шейка и уши ее покраснели. Нечто подобное было и у меня…

Он надолго замолк. И тему детской любви больше не трогал. Потом, что-то вспомнив, развеселился:

— Была и у меня когда-то замечательная любовь — страстная, возвышенная. Случилось сие происшествие в допотопные «чеховские» времена, в пору моей дружбы с Антоном Павловичем. Предмет моего вожделения являл истинное чудо. Она была юна, красавица грузинского типа, настоящая Тамара, с огромными, живыми, черными глазами, с длинными бархатными ресницами, еле заметным пушком над верхней губой. У нее было прекрасное, крепкое тело, гибкий стан.

Я совсем потерял голову: ухаживал изо всех сил, делал дорогие подарки, роскошные букеты цветов преподносил.

Красавица благосклонно принимала все знаки моего внимания, и я со дня на день ожидал реального закрепления нашей дружбы.

Увы, в последний момент мои стремления оказывались тщетными, это меня распаляло еще больше, и я изнемогал…

Однажды под вечер, после очередного поражения, я в мрачном состоянии вышел из гостиницы, где мы оба жили. Хотелось развеять свою тоску, побродить вдоль моря. Как нарочно, я на набережной встретил элегантно одетую даму из категории эффектных. Я с ней был немного знаком, что дало право подойти к ней, начать разговор. Непреклонность моей Тамары настолько взбесила меня, что я тут же пригласил эту прелестницу на ужин — в ресторан «Городской сад». Он был излюбленным местом встреч курортного общества.

Я пытался веселиться. Пил много водки и шампанского, танцевали, составили какую-то компанию. Артисты и актриски, журналисты, банкир, певец Мариинского театра, мой старый друг Михаил Вавич, совсем молодой, но уже певший с Шаляпиным Георгий Поземковский — мы в тот вечер гуляли вместе.