Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Ну и…

— Да, мой прекрасный Иосиф, вы догадались — утренняя заря застала меня в постели с веселой и легкомысленной знакомой, оказавшейся одесситкой. Но главное — впереди.

В «Городском саду» нас, понятно, многие видели. Тут же начались всяческие пересуды. Я же с новой силой стал волочиться за моей Тамарой. И чудо: она наконец сдалась, как пишут романисты, трепетно пала в мои объятия. Думаю, она по сей день вспоминает тот день — ведь я был ее первый возлюбленный.

Я был на седьмом небе от счастья. Строил планы нашей совместной жизни — девушка оказалась из прекрасной аристократической семьи.

Гуляя по набережной, с нетерпением дожидаясь вечернего часа — свидания с Тамарой, повстречал я мчавшегося на своих рысаках знакомого доктора. Он сделал знак кучеру, остановился и, соскочив с коляски, подошел ко мне:

— Извините, по дружбе я должен разоблачить врачебную тайну. Бог простит меня за несоблюдение врачебной этики, но обстоятельства серьезны. В «Городском саду» видели вас в обществе с некой одесситкой. Так вот, она больна…

Я решил, что небеса низверглись на меня. Коляска умчалась, подняв столб пыли, а я недвижимым остался на месте. Господи, думалось мне, какой я негодяй! Что я сделал с невинной девушкой!

— Застрелиться! — решил я. — Такому подлецу больше ничего не остается делать.

Тут же отправился на вокзал. Ни с кем не попрощавшись, бросив чемоданы в гостинице, я как безумный умчался в Москву, чтобы как-нибудь наспех ликвидировать дела и расчеты с этой бренной юдолью. Представлял ужас родителей и Юлия, удивление друзей, может, даже огорчение никогда не виденных мною моих читателей и почитателей, мысленно сочинял газетные некрологи…

Я счел необходимым все объяснить Юлию. Тот уговорил меня все-таки обратиться к специалистам. Один профессор, другой и третий ни-че-гошеньки у меня не нашли, кроме железного здоровья.

Я недоумевал, но с некрологами решил подождать. Прошло несколько лет. Я связал свою судьбу с Верой, слегка забыл о ялтинской истории. И вот на каком-то званом обеде я увидал того самого доброжелателя доктора. Саркастически улыбаясь, тот подошел ко мне и назидательно пробурчал в свою торчащую лопатой бороду (с той поры ненавижу эти благородные бороды!):

— То-то же, молодой человек-с, это я вас тогда умышленно напугал. Пусть это станет вам уроком. Впредь будете осмотрительнее в выборе знакомств.

Я стоял как немой. Если мне когда-нибудь хотелось кому-либо проломить голову, так это был этот самый доктор.

Его ограниченность не позволяла ему догадаться, чем дурацкая шутка могла окончиться. Да и кто знает, останься я тогда с Тамарой, может, и вся моя жизнь пошла бы иначе.

Они ушли в дальний дубовый лес. Воздух словно стыл от оглушительной тишины. Только с мягким шуршанием упала на землю обломившаяся сухая веточка.

— Я вчера на ночь перечитывал стихи Тютчева, — произнес Бунин, — и — странное совпадение! — наткнулся на полузабытые строки:

И кто в избытке ощущений,

Когда кипит и стынет кровь,

Не ведал ваших искушений —

Самоубийство и Любовь!

Он прочитал вполголоса, но у Бахраха словно мороз по телу пробежал. Потом добавил:

— Знал что-то старик… какая умница… Нет, Толстой ошибся, говоря, что «умнее Фетушки человека нет». Куда уж тут «Фетушке»…

Порыв ветра пробежал по верхушкам деревьев, немного похолодало.

— Так не хочется возвращаться в дом, так сладостно побыть на природе! — Бунин потянулся. — Не устаю повторять: нет в мироздании ничего прекрасней природы и любви. Они дарят самые высокие и острые ощущения.

Откуда-то снизу, из долины, послышалось пение. Солнце опустилось совсем низко и брызгало разбившимися лучами сквозь могучие деревья, окрашивая верхушку горы нежно-розовым.

Бунин вдруг с живостью произнес:

— Вы, Александр Васильевич, видели у меня книжечку советского писателя Николая Смирнова — «Человек и жена»? Каково название, а? И как точно! Ведь женщина — это существо совершенно отличное от человека, даже ее недостатки — легкомыслие, излишнее любопытство, любовь к праздной болтовне — и то очаровательны. Она, женщина, гораздо ближе к совершенству и к самой природе, чем мы, мужчины. Да и любить она умеет куда чище и нежней, но когда возненавидит…

— Женщина способна ненавидеть сильнее мужчины?

— Безусловно. И мстить гораздо изощренней. Расскажу когда-нибудь одну совершенно жуткую историю.

— О любви — жуткую?

— Именно так!

— Горю нетерпением услыхать! Сегодня можно?

— Перебьетесь, лев Сиона. Пользуетесь тем, что одинокому старику, заточенному в проклятую глухомань, приятно вспоминать давно прошедшие годы, и эксплуатируете его откровенность.

— Грех невелик, а соблазны одолевают!

— И то верно! Когда еще живой классик, выходец из девятнадцатого столетия, поведает вам сокровенное? Никогда! Даже возлюбленный вами Андре Жид ни одной истории про себя не расскажет, потому как те истории или скучные, или срамные. — И закончил: — Да-с, сударь! Любовь — часть нашей жизни, причем часть прекраснейшая.

На другой день, верные привычке, Бунин и Бахрах отправились вновь бродить по горам.

— Иван Алексеевич, извольте исполнять обещание — расскажите о той самой жуткой любовной истории.

— Это случилось с одним моим приятелем — его имя знать вам не следует. Был он молод, хорош собой, понимал толк в жизни и дорого ценил любовь. Попал он однажды так, без всякого дела, в какой-то городок Малороссии. Днем побродил по его улицам с приземистыми лабазами из обожженного кирпича и белого камня, посетил церковь, осмотрел местную мануфактуру. Остановился возле фотографического ателье, витрина которого была украшена портретами лучших представителей этого городка: некий господин с рачьими глазами и полковничьими погонами; дама высшего света местного общества — с костистым лицом и с жидкими прядками волос. Потом шла целая галерея надутых важностью купцов с выпученными глазами и выставленными напоказ толстыми пальцами в бриллиантах, длинношеих гимназистов и несколько младенцев обоего пола.

В общем, можете мне поверить, это была обычная витрина, которую можно было найти в любом заштатном российском городишке. Но внимание моего приятеля привлек еще один портрет. На него глядело лицо бойкой сельской красавицы лет тридцати. Она была сфотографирована в рост. Легко было заметить, что бюст ее высок, талия и без искусственных мер узка, платье ловко подогнано под фигуру и выгодно подчеркивает женские прелести. Волосы высоко по моде взбиты, губы сочные, а шальные, видимо, карие глаза слегка раскосы, как у Катюши Масловой в известных иллюстрациях Пастернака к «Воскресению».