Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Боже мой, ведь тут рядом живет юный гений — Валерий Брюсов! Пошли к нему. Познакомимся.

Почему бы и нет, подумалось мне. А вслух я произнес:

— Познакомиться с поэтом, которого критика осыпает площадной бранью, весьма любопытно.

Мы направились к дому его отца, вместе с которым жил молодой, но уже успевший шокировать литературную критику поэт. Отец был солидным купцом, торговал пробкой, а дом оказался хотя и небольшим, но весьма толстостенным двухэтажным особняком с цветочками в горшках, тесно расположившихся на подоконниках, с высокими, закрытыми на замок воротами и злой собакой на толстой бренчавшей цепи. Выяснилось, что молодого хозяина нет дома.

— Жаль, тогда мы оставим Валерию Яковлевичу послание! — вздохнул мой спутник. И он тут же написал несколько слов.

Это было недели за две до нового года, 1896-го. На следующий день Константин Дмитриевич пришел ко мне и показал забавную записку: «Очень буду рад видеть Вас и Бунина, — он настоящий поэт, хотя и не символист». Меня этот покровительственный тон поэта, который только-только начинал и еще ходил в студенческой тужурке, весьма позабавил.

Снова поехали на Цветной бульвар. Снова забор с высокими воротами, лай пса и сам хозяин — молодой человек, широкоскулый, с гостинодворческой физиономией. Говорил, однако, этот гостинодворец изысканно, высокопарно, отрывисто и несколько гнусаво. Настроен поэт был весьма воинственно.

— Наша эпоха — время радикальных, революционных перемен. Старую культуру долой, на свалку истории. Набат уже зовет! Всю старую литературу, воплотившую себя в миллионах томов обветшавшей литературы, — в огонь! На костры! Пример живой перед глазами — как Омар сжег Александрийскую библиотеку.

— И Толстого тоже в костер? — не без ехидства поинтересовался я.

Хозяин на мгновение замешался, но не более. Он горячо, с гимназическим запалом воскликнул:

— Да, в костер!

Потом помедлил и с некоторым вызовом бросил:

— Хотя совсем недавно прочитал его трактат «В чем моя вера?». Был умилен. Но это ничего не значит. Принцип превыше всего.

Мне захотелось встать и уйти. Но я пересилил себя, с любопытством оглядывая комнату. Его аккуратность была удивительна. Каждая вещь знала свое место. У Брюсова все было расписано согласно каким-то ему только ведомым правилам, и он непоколебимо следовал собственным уставам и узаконениям.

Не столько ради нужды, сколько ради интереса к хозяину я указал на какую-то книгу и вежливо попросил:

— На несколько дней дадите?

Брюсов блеснул на меня своими раскосыми, как у птицы, черными глазами и с чрезвычайной галантностью резко отчеканил:

— Никогда и никому не даю ни одной из своих книг даже на час!

В конце нашего разговора Брюсов меня ошарашил окончательно. Сделав широкий взмах рукой, словно собирался провозгласить важные мысли на новгородском вече, он произнес:

— Будущая моя книга называется «Это — я». Она станет гигантской насмешкой над всем человечеством, и у нее будут многочисленные поклонники, ибо в ней нет ни одного здравого слова.

— А что же ваши «Шедевры»? — лукаво спросил Бальмонт.

— Они тем и слабы, что умеренны — слишком поэтичны и для публики, и для господ критиков. И они слишком просты для символистов. Какой я был глупец, что вздумал писать серьезно.

— Да, вас ждет великое будущее! — стараясь сдержать смех, произнес Бальмонт.

Брюсов воспринял это вполне серьезно. Он согласно кивнул:

— Да, конечно! Ведь я гений.

Это было очень смешно.

Иван Алексеевич обвел взглядом домочадцев, внимавших каждому его слову:

— Может, хватит разговоров? Не пора ли нам попить чайку? Если нет сала, будем гонять воду.

Когда Вера Николаевна с помощью Галины разлила по чашкам напиток, заменявший по причине военного времени чай, Иван Алексеевич, вдруг что-то вспомнив, рассмеялся. Потом произнес:

— Самое веселое, что все эти «ценные» мысли Валерия Яковлевича, как и запись о том, что мы с Бальмонтом заходили к нему, я нашел в его «Дневниках», вышедших в Москве в двадцать седьмом году. Забавная книжечка. Меня он в «Дневниках» поминает неоднократно. В частности, Брюсов приводит наши споры о стихах.

Я говорил, что нельзя сказать «зверь возникает». Брюсов доказывал мне обратное, и он писал обо мне: «Бунин из лучших для меня петербургских фигур, он — поэт, хотя и немудреный». Сам-то он, конечно, мудрец, истинный Соломон.

— Иван Алексеевич, а как все-таки Брюсов изящно издал вашу книгу! — вставил Зуров. — Я этот сборник видел в Тургеневской библиотеке, на мой взгляд, он очень удачен.

— Действительно, Брюсов издал мой «Листопад» добротно: на отличной бумаге, текст отпечатали хорошими шрифтами, с изящной обложкой, хотя надписи на нем сделали чуть ли не церковнославянскими письменами. Сборник вышел в девятьсот первом году. Это был период нашего наибольшего сближения. Уже года два, как мы интенсивно переписывались, едва не стали закадычными друзьями.

Но Бог меня миловал. Вся эта символическая дребедень, в которой Брюсов чувствовал себя как рыба в воде, на меня производила удручающее впечатление. Я не возымел никакой охоты нести высокопарный вздор и играть с моими сотоварищами в демонов, в магов, в аргонавтов.

Брюсов не обнаружил великодушия: в журнале «Новый путь» он устроил разнос «Листопаду», напрочь забыв все хвалебные выражения, которые совсем недавно расточал этой книге. Да, прежде кормил калачом, а теперь дал в спину кирпичом.

— Что, так никогда и не помирились больше с Валерием Яковлевичем? — спросила Магда, увлеченная, как и все остальные, рассказом Ивана Алексеевича…

Бунин развел руками:

— Что такое — помирились или поссорились? Это, дорогая Магда, звучит несколько по-детски. К чести Брюсова, он сумел все-таки стать выше личных отношений. В девятьсот шестом году у меня вышел сборник стихотворений. Валерий Яковлевич в первом номере журнала «Весы» за 1907 год опубликовал хвалебный отзыв. Я ему в знак старой дружбы отправил экземпляр второго издания этой книги, сделав теплую дарственную надпись.

Однако наши отношения возобновились весьма неожиданно.

Осенью десятого года я пришел в дом номер тридцать два по Староконюшенному переулку к Юлию. К своему удивлению, в кабинете брата я увидел Брюсова.

— Какая встреча! — воскликнул Брюсов и полез ко мне обниматься.

Я отвечал ему весьма дружески. Брюсов не без важности сообщил:

— Вы знаете, что я теперь заведую беллетристическим и критическим отделом «Русской мысли»? Приглашаю вас к сотрудничеству. У нас много крупных авторов — Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Андрей Белый, Александр Блок, Константин Бальмонт…

— Ради такого редактора и столь изысканной компании не пожалею труда.