Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Да, — согласился Бунин, — мы часто гуляли по ночной Москве. И делали это совершенно спокойно: на каждом шагу городовые. Они денно и нощно берегли наш покой. А если случалось громкое преступление, то тут в дело вступала сыскная полиция и сам знаменитый граф Соколов: высоченного роста, атлетического сложения, красавец — все при нем. Исключительного ума и отваги был человек. Умел любое дело распутать.

— Ты, Ян, дружил ведь с Аполлинарием Николаевичем?

— Ну, тесной дружбы не было, но отношения сложились самыми добрыми. Гуляли и в «Вене», и у Тестова, в трактире Егорова. И потом, что мы заладили: Москва, Москва. Повсюду в России жить было вольготно и спокойно. Впрочем, не надо травить душу. Бог с ним, с былым изобилием. Хотя нищета, голод — страшные вещи. Мне на память пришел дикий, ни на что не похожий случай. Как вы помните, молодежь, среди нас находится племянница председателя Первой Государственной думы Сергея Андреевича Муромцева, доктора римского права, ординарного профессора Московского университета. Я имею в виду Веру Николаевну. Но суть не в том… — Бунин обратился к супруге: — Вера, ты помнишь, на Скатертный заходил доктор Крылов?

Та согласно кивнула.

Иван Алексеевич раскурил папиросу, ловко пустив затейливое колечко.

— Итак, в доме под номером двадцать два в Скатертном переулке, собственном владении Муромцевых, мне порой доводилось встречать некоторых депутатов Думы. Однажды я познакомился с очень милым, как в те годы любили вычурно выражаться, альтруистичным, человеком — Петром Петровичем Крыловым. Он был старше меня лет на десять, окончил в свое время медицинский факультет Московского университета. Ему прочили замечательное будущее ученого, но он предпочел работать в какой-то самарской дыре, бесплатно лечил бедняков. Впрочем, для тех лет в России случай обычный. Наряду со всякими смутьянами, злодеями, покусителями и цареубийцами было немало русских интеллигентов, шедших в народ, служивших ему. Этот самый врач по фамилии Крылов много печатал статей, которые призывали к «нравственности, добру и служению людям». Во время войны с японцами он добровольно ушел санитаром на фронт, спас сотни жизней, получил награды. После революции продолжал врачевать в своей глуши. И вот однажды я в Тургеневской библиотеке перелистывал какую-то советскую газету (это было, помнится, в начале тридцатых годов, в разгар «ударной коллективизации») и прочитал такое, отчего у меня волосы встали дыбом. Газета писала: «Под Саратовом пал жертвою людоедства бывший член Государственной думы врач Крылов. Он отправился по вызову в деревню к больному, но по дороге был убит и съеден». Кого винить в каннибализме? Крестьян, одичавших от голода? Или того, кто довел их до скотского состояния?

Я порой свою жизнь считаю «потерянной». Мой талант развивался постепенно и, думается, по нарастающей. Его расцвет должен был прийтись на вторую половину жизни. Но как «расцвести», если уже скоро четверть века прозябаю в нищете, без собственного угла? Ведь каждый день надо думать о том, чем платить за аренду жилья, на какие шиши питаться! И все это сделал Ленин со своими душегубами. Если когда-нибудь найдется досужий исследователь, которого заинтересует моя персона, то пусть он удивится: как от всех своих бед я не только не бросил литературу, но даже в старости создал кое-что, думается, значительное, не осрамил звание русского писателя!

— Иван Алексеевич, — вступила в разговор Галина, — несмотря на то что в России жизнь теперь вовсе не райская, почему же многие стремятся вернуться туда и уж все наверняка исходят тоской по родине?

— Тут ничего удивительного нет. — Бунин пружинисто поднялся со стула и начал нервно ходить по комнате. — Всякому человеку свойственно любить родину, а русский человек поражен любовью к ней, как никто другой! Несколько десятков лет отделяют меня от детства и юности. Но вернись я сейчас в Елец или Озерки, где ребенком впервые чувствовал божественность каждого цветка, каждой березки, да и всего мироздания, когда я часами с некоторым ужасом вглядывался в небесную беспредельность, пытаясь понять, где все-таки ее край (ведь не может же быть без него?), то я испытал бы нечто чудесное. Я снова проникся бы теми далекими и острыми чувствами, я вновь испытал бы блаженную нежность к этому русскому полю, где между колосьев ржи голубеют васильки, где над головой это высокое, с легкими фантастическими облачками небо.

И необъяснимым путем вновь ко мне снизошло бы то самое восприятие мира, какое было в дни моего детства и отрочества. И я твердо знаю — это были бы самые счастливые мгновения в моей жизни. Ради таких минут можно отдать остаток жизни…

И подобные ощущения испытывает любой российский человек, после долгой разлуки вернувшийся на родину. Пусть не всякий отчетливо сознает это влечение, но инстинкт в каждом моем соотечественнике властно и сильно зовет его на родную землю. Когда-то я стал вести список моих знакомых, умерших на чужбине. Горько сказать, смерть то и дело косила моих друзей и близких или просто тех, с кем я был знаком. И я долго недоумевал, в чем дело: умирали не только от старости и болезней, гораздо чаще уходили в цветущем возрасте. В чем же загадка? И однажды я понял горькую истину: русский человек плохо приживается на чужой почве.

Магда, до того молча слушавшая Бунина, с некоторым сомнением произнесла:

— Но ведь, наверное, причина беженских страданий не только в одной тоске по Калужской или Воронежской губернии?

— Нет, в первую голову именно в тяжких, неутихающих страданиях по какой-нибудь нищей деревушке Петуховке, увязшей среди непроходимых болот, среди жалких осинок и тонких березок, — вскинулся Бунин. Чуть подумав, уже спокойным голосом добавил: — Конечно, есть и другие причины: наша эмигрантская бедность и положение людей второго сорта, коптящих тут небо по милости хозяев. Впрочем, велика ли милость сия? Сколько раз вспыхивало антирусское настроение в той же Франции! А пакт Молотова — Риббентропа? Ведь до рукоприкладства доходило, до уличных эксцессов, будто это мы, несчастные изгнанники, виноваты в том, что Сталин с Гитлером заигрывал.

— Увы, это так, — вздохнул Кугушев. — У нас, к примеру, никого друзей среди французов не появилось, хотя живем здесь уже двадцать лет.

— Да уж, никому мы, бедные русские, не нужны, — глубоко вздохнула Вера Николаевна, произнеся фразу, которую много раз слыхала от мужа.

Бахрах усмехнулся:

— Но есть еще нечто, о чем мы мало думаем, еще меньше говорим, но что, на мой взгляд, является первопричиной нашей обособленности.

Все с интересом воззрились на Александра Васильевича, а Бунин округлил глаза: