Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Ян, — поинтересовалась Вера Николаевна, успевавшая заниматься хозяйством, убирать со стола, мыть посуду и участвовать в общем разговоре, — «Поэзия Армении» была издана при твоем участии?

— Да, Вера, это издание увидело свет в разгар Первой мировой войны — в шестнадцатом году. В Закавказье турки зверски истребляли мирное население Западной Армении. Многие армянские семьи бросили свои дома, нашли приют в России. Грустные воспоминания! А в сборнике были напечатаны мои переводы Цатуряна и Исаакяна.

…За окном синие сумерки сгустились в ночную темноту. В небе неподвижно стояли крупные немерцающие звезды южного неба. Чужого неба.

Бунинское семейство было не единственным русским в Грасе. К ним «на огонек» порой заходили их соседи супруги Кугушевы, очень милые люди.

— Привет, о, мои родовитые соплеменники! — воскликнул Бунин. Хитро сощурил глаз. — Князь, это правду говорят, что ваш род идет от самого Тамерлана?

— Нет, берите глубже! — подхватила Ася Кугушева, вечно веселая красавица, с блестящими глазами и толстенной русой косой. — Как и ваш, Иван Алексеевич, он идет от Адама и Евы. Вот почему все люди — братья.

— Только они сами, к сожалению, об этом давно забыли! — покачал головой Бунин. Тут же приспел повод вновь улыбнуться: гости протянули ему букет роскошных поздних хризантем.

— С днем рождения, Иван Алексеевич! Счастья вам, много денег и крепкого здоровья лет до ста! А славы у вас и так много…

— Славой сыт не будешь! — Он обнял соседей. — А вас зреть — праздник сердца… Увы, из «Славянского базара» нынче мы ничего не заказывали, из «Праги» или «Лоскутной» — тоже. Но бутылочка сотерна припасена. Хлеба нет, так пей вино!

Выпили вино, закусили маслинами, съели по кусочку какой-то синей, пахнувшей мылом колбасы. Ася протянула Бунину старую книгу в красивом бордового цвета матерчатом переплете:

— Вам — подношение необычное! Отыскали у букиниста.

Бунин обомлел от умиления: он держал в руках до боли знакомое издание, которое некогда находилось во всех российских гостиницах, кофейнях, ресторанах, вагонах первого и второго классов, различных клубах, библиотеках, вокзалах, почтах, — «Официальный указатель железнодорожных, пароходных и других пассажирских сообщений на 1913 год». На каждой странице было напечатано строгое: «По прочтении просят положить обратно».

— Ах, так и повеяло ушедшей жизнью! — воскликнул Бунин, нежно поглаживая обложку. — Я ведь не однажды — десятки и десятки раз пользовался такими, выбирая очередной маршрут для путешествия… Да, весь мир объехал в молодости. — Бунин был приятно взволнован. — Какой музыкой звучат для меня эти канцелярские слова: «Пассажирский и багажный тариф; прямые беспересадочные сообщения; расчетная таблица нового удешевленного пассажирского и багажного тарифа; всеобщая железнодорожная карта; таблица кратчайших расстояний главнейших пунктов сети российских железных дорог; алфавитный указатель всех станций; список городов и местечек, не расположенных на линиях железных дорог, с показанием ближайших к ним станций и расстояний от сих последних…»

Бахрах сказал:

— Как по какому-нибудь бивню мамонта изучают этих вымерших животных, так по такому путеводителю со всеми его рекламными приложениями наши внуки станут изучать исчезнувший мир.

— Вы правы. Как живо все помню! Бывало, прибудешь из Питера в Москву на Николаевский вокзал, и сразу сердце наполняется какой-то тревожной радостью, ожиданием случайной счастливой встречи. На площади перед вокзалом дворники в белых передниках и с медными бляхами на груди очищают снег. Все кругом блестит золотом, зеркалами, мелькают нарядные дамы, офицерские шинели, допотопные бабы и мужики с мешками на спинах. Пахнет паровозным дымом, весело свистят паровозы, толкутся железнодорожные служащие, кондукторы, машинисты, проводники с фонарями, закапанными воском, ломовые, сидящие в буфете возле громадного пыхтящего самовара и заливающие свое бездонное нутро китайским духовитым чаем, гимназисты и гимназистки, сияющие красотой и чистыми наивными лицами, жаждущими любви и дружбы. Уже на перроне к вам привязался какой-то мужичок в башлыке, который зазывает:

— Барин, послухай меня, едем в «Дрезден», на Тверскую, за рупь пятьдесят при полном канфорте себя утешите! Против нас даже «Дюссо» на Театральной — тьфу! — И он смачно плюет на утоптанный снег.

— Мне надо в «Большую Московскую»! — прерываете вы шустрых комиссионеров.

И сразу же находится с десяток доброхотов, желающих вас везти в «Большую Московскую».

— Давайте, барин, вашу багажную квитанцию. Не успеете приехать, уже в номерке вещички вас ждать будут. Василий, проводи господина приезжего!

Василий оказывается громадным мужиком в новом синем армяке, широконосый, с детскими голубыми глазами и дремучей, в мелких кудряшках русой бородой. Он гудит:

— Пожалуйте, вмиг домчу… Прямо сказать — доставлю!

— Не хвались отъездом, хвались приездом!

Василий вдруг широко улыбается, показав два ряда крепких зубов:

— Тело довезу, а за душу Господь отвечает!

Остальные агенты, за проценты поставляющие гостиницам постояльцев, видя, что дело сделано, сразу теряют к вам интерес и ищут клиентов среди других прибывших.

Мужик подводит вас к легким санкам, помогает удобней разместиться и ловко запахивает на вас новую медвежью полость. Затем с неожиданной ловкостью вскакивает на узкое для его обширного зада сиденье и чуть трогает вожжами. Каурый жеребец, мелькающий белыми пятнами на поджарых кострецах, пригибает голову, косится умным, налитым кровью глазом, все более и более набирает ходу.

И вот сани летят по площади во весь дух, встречный ветер обжигает лицо, вышибает из глаз слезу. Свернули на Каланчевскую. Миновали гостиницу «Петербург». Дорога пошла в подъем. Василий чуть придерживает жеребца, но, миновав Красные ворота, вновь пускается вовсю. Он несется по узкой Мясницкой к Охотному ряду. Мимо стремительно мелькают дома, вывески и прохожие. Словно в сладком предвкушении любви, вы потягиваетесь в санках, отчаянно скрипящих на снегу, уже представляя теплый уютный номер с картинами Клевера и Виноградова на стенах, коврами на полу, изящным журнальным столиком у окна, а в простенке между окнами — трюмо с чистым тонкостенным зеркалом, с мягкой, шоколадного цвета плюшевой софой и такими же креслами, в которых уже сегодня вечером удобно разместятся друзья — гастролирующий на сцене Большого Шаляпин, брат Юлий, приехавший с Капри Горький, писательская братия — Телешов, Андреев, Шмелев, Чириков, Найденов… да мало ли еще кто!

Закипает спор: о новой постановке в Художественном, о только что вышедшей и наделавшей много шума очередной книге Горького, о потрясающем успехе Шаляпина, о скандале одного из великих князей с заезжей балериной, о надоевшем хулиганстве футуристов, возглавляемых каким-то Маяковским (куда только полиция смотрит!), об автомобилях, множащихся на улицах и которые тут же возненавидели извозчики, а москвичи окрестили «вонючками», о крепко прижившейся и все время бурно развивающейся телефонной связи.