Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Бережков поразился: Риббентроп смущается и путается.

— Что я могу сделать?

Риббентроп навалился на него плечом, задышал в ухо:

— Передайте в Москве, лучше самому Сталину, скажите обязательно… я был против нападения. Я не хочу… не могу…

Советский дипломат отпрянул от рейхсминистра.

…Огненный смерч войны уже катился по российской земле.

Двадцать девятого июня Берия вызвал Павла Судоплатова, одного из руководителей советской разведки. Берия сказал:

— Через посла Болгарии Стаменова обратитесь к Гитлеру, выясните, на каких условиях можно прекратить войну.

В Кремле ответ ждали с лихорадочным нетерпением, но, увы, ответа не дождались.

Утром 22 июня Бунин встал с постели позже обычного. Всю ночь его мучили кошмары. Приснился мертвый Мережковский, лежащий в гробу. Гроб был не застлан, рядом ни веночка, ни цветочка. И громадная толпа, разбитая на три колонны, пришедшая прощаться с покойным.

Бунина кто-то провел сразу к гробу, приговаривая:

— Господа, пропустите друга усопшего…

Когда Бунин подошел ближе, покойник вдруг стал извиваться в гробу, потягиваясь и искривляясь вправо. Оказавшийся вдруг рядом Милюков тихо прошептал:

— Не бойтесь, Иван Алексеевич, это у Дмитрия Сергеевича предсмертные судороги …

Бунин в ужасе проснулся, сел на кровати и долго не мог успокоиться. Разбудил Веру Николаевну, стал рассказывать сон, та недовольно протянула:

— Ян, ну что ты мне такую жуть рассказываешь… — и тут же уснула вновь.

Бунин перекрестил постель, помолился, но забылся в тяжелой дремоте лишь под утро.

Когда он пришел завтракать, все семейство уже давно ожидало его за столом. Вера Николаевна, разливая постный суп с протертым горохом, спросила:

— Ян, мне приснилось или правда, что ты ночью пугал меня Мережковским в гробу?

Бунин рассказал свой сон. Никто не мог истолковать его, лишь Галина игриво заметила:

— Это к деньгам. Американцы пришлют доллары!

— Как же, пришлют, черта в ступе! Цетлина обещала продуктовую посылку, но уже третий месяц ни слуху ни духу.

Магда полюбопытствовала:

— Вы, Иван Алексеевич, давно знаете супругов Мережковских?

— Как ни странно, в России мы почти не были знакомы, так, лишь раскланивались при случайных встречах. К тому же после моей отповеди на финском вечере в Петрограде — это было в семнадцатом году — Мережковский люто меня возненавидел. Но скрывал это, сколько мог. А после получения мною Нобелевской премии эта неприязнь сделалась явной.

— Помнишь, Ян, как он Пилсудского обхаживал?

Бунин расхохотался:

— Я все истории нежной любви к вождям знаю со слов самого героя — Дмитрия Сергеевича. Его нравственность настолько своеобразна, что самые срамные истории про себя рассказывает со смаком. Помню, когда супруги прибыли осенью двадцатого года из Варшавы в Париж, он у Цетлиных живописал: «Вхожу в кабинет к Пилсудскому. Маршал сидит за столом, вокруг — его сановники. Я с пафосом воскликнул, показав перстом на Юзефа: „Господа! Знаете ли вы, кто это?“ Все, понятно, остолбенели, глаза на меня таращат. Я продолжаю: „Это не кто иной, как современный Христос, наш Спаситель! А там, в Москве, в кремлевских палатах, под видом Ульянова-Ленина, само собой разумеется, Антихрист!“»

Прошло время, мы вместе жили в Висбадене. Однажды во время совместной прогулки спрашиваю:

— Дмитрий Сергеевич, как ваша дружба с Пилсудским?

Тот аж позеленел:

— Дружба? Мерзавец, польское дерьмо — вот кто этот Пилсудский!

— Что так?

— Уж полгода ни мне, ни Зине не выслал ни одного злотого!

За столом все дружно расхохотались. Бунин продолжал:

— Во время последней поездки в Париж я встретил его в кабинете Милюкова. Не без иронии спрашиваю:

— Как ваша дружба с Бенито?

— Дружба?! — Мережковский даже ногами затопал. — Какая дружба? Макаронщик давно не высылает нам пособия. Я, разумеется, перестал писать книгу о нем. Тьфу, дуче негодный!

Закончив с гороховым супом, все разошлись по своим делам. Вера Николаевна отправилась на базар — менять почти ненадеванный пиджак мужа на что-нибудь съедобное. Бахрах собирал портфель — он хотел съездить в Ниццу к своему новому другу Андре Жиду, которому еще предстояло стать нобелевским лауреатом — в 1947 году. Галя и Магда пошли в набег — «как половцы» — обирать черешню на пустующей вилле на самой верхушке Наполеоновой горы. Зуров, внимательно следивший за ходом боевых действий, в столовой накручивал ручку настройки «Дюкрете». Бунин взял томик Флобера — его письма из Рима к матери. Эти письма он считал верхом эпистолярного жанра.

Но на душе было как-то пасмурно, беспокойно, словно в ожидании страшной беды. Увы, предчувствие не обмануло. Он вдруг услыхал снизу истошный вопль Зурова, смысл которого не сразу себе уяснил:

— Иван Алексеевич, Германия объявила войну России! Война, война!

Враз помертвев, надеясь на какое-то чудо, на то, что не понял что-то, что Зуров напутал, может, даже пошутил — он ведь, известно, шальной, — Бунин побежал через ступеньки вниз, в столовую.

Диктор из далекой Москвы по фамилии Левитан неестественно жестким, даже металлическим голосом говорил в эфир, и звук то делался громким и близким, то уплывал:

«Наши доблестные войска, армия и флот, смелые соколы советской авиации нанесут сокрушительный удар агрессору. Правительство призывает граждан и гражданок Советского Союза еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг советского правительства, вокруг нашего великого вождя — товарища Сталина. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Дверь распахнулась, в столовую вбежала запыхавшаяся Вера Николаевна. Разрыдавшись, она припала к груди мужа. Бахрах отложил поездку в Ниццу. Весело смеясь, еще ничего не зная, вернулись с корзиночкой черешни Галя с Магдой.

Зуров, попискивая эфирным многообразием, пытался точнее настроиться на Москву или поймать Би-би-си, вдруг напал на оккупационное радио Франции. Все услыхали знакомый надтреснутый голос.

— Ведь это Мережковский! — удивился Бахрах.

Нервно покашливая, Дмитрий Сергеевич сюсюкал:

«Дорогие собратья! Скоро нашим бедам придет конец.

Наступил великий день. Он войдет в историю русского народа как лучший и самый счастливый день нашего бурного столетия. Доблестные современные крестоносцы, сметая все на своем пути, ворвались, подобно живительной буре, в мерзкое осиное гнездо, где возникла самая страшная политическая теория из всех, до сих пор придуманных человеком, — теория марксизма-ленинизма! Овеянные светлыми лучами христианского вероучения и арийской науки, идут белые рыцари прямо на Москву, чтобы там прикончить Антихриста, который издевается над всеми нами и особенно над Россией вот уже около четверти столетия!»