Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Толстой пробежал глазами текст. И вдруг его озарило! Он расцвел мгновенно, приветливо улыбнулся:

— Николай Дмитриевич, что ж вы кофе не пьете? Коньяк желаете, армянский? О письме не беспокойтесь. Это хорошо, что Бунин наконец одумался, хочет порвать с недобитым эмигрантским отребьем. Я приму меры…

Автор «Петра I» несколько суток потел над единственным посланием. Он тщательно взвешивал каждую мысль, продумывал каждое слово, зачеркивал, заново писал, рвал, курил трубку, мерил шагами просторный кабинет и вновь садился за письменный стол, тщательно выводя буквы, писал. И вот наконец письмо готово.

Минуло полвека. Я держу в руках лист большого формата хорошей бумаги. Он исписан аккуратным почерком синими чернилами. Это тот самый окончательный вариант письма, прежде никогда не публиковавшийся. (В печати появлялись черновые тексты.) «17 июня 1941 г. Дорогой Иосиф Виссарионович, я получил открытку от писателя Ивана Алексеевича Бунина, из не оккупированной Франции. Он пишет, что положение его ужасно, он голодает, и просит помочь ему.

Неделей позже писатель Телешов также получил от него открытку, где Бунин говорит уже прямо: „хочу домой“.

Мастерство Бунина для нашей литературы чрезвычайно важный пример — как нужно обращаться с русским языком, как нужно видеть предмет и пластически изображать его. Мы учимся у него мастерству слова, образности, творческим методам реализма.

Бунину сейчас около семидесяти лет, он еще полон сил, написал новую книгу рассказов. Насколько мне известно, в эмиграции он не занимался активной антисоветской политикой. Он держался особняком, в особенности после получения Нобелевской премии.

Я встретил его в 1937 году (ошибка, правильно — 1936. — В. Л. ) в Париже, он тогда же говорил, что книг его не читают, что искусство его здесь никому не нужно.

Дорогой Иосиф Виссарионович, обращаюсь к Вам с важным вопросом, волнующим многих советских писателей: мог бы я ответить Бунину на его открытку, подав ему надежду на то, что возможно его возвращение на родину?

Если это невозможно, то не могло бы Советское правительство через наше посольство оказать ему матерьяльную помощь? Книги Бунина не раз переиздавались Гослитиздатом. С глубоким уважением и любовью Алексей Толстой » [9] Сохраняются особенности правописания А. Н. Толстого. .

На следующий день, надев свежую рубашку и новый галстук, Алексей Николаевич отправился на автомобиле на Старую площадь. Сдав, не без трепета, свое послание в экспедицию, он отпустил машину и пешком отправился по оживленным улицам Москвы.

«Что Дед, разрешит ли Ивану вернуться в Москву? Видимо, да! Слишком для него заманчиво заполучить нобелевского лауреата. Когда Ивану дали эту премию, Сталин весьма подробно меня расспрашивал о ней. Зацепило, задело его за душу награждение „белоэмигранта“, — размышлял Толстой. — Хорошо, коли позволит вернуться!

Мое участие в этом деле выглядит весьма благородно. Ну а коли не разрешит? Не снимет ли с меня шкуру, как с „пособника вражеского отребья“? Ведь никогда не угадаешь, что в эту голову взбредет, — может наградить, а может убить!»

Толстой направлялся к себе на Спиридоновку. На Лубянской площади зашел в букинистический магазинчик.

Заметив Толстого, навстречу заспешил заведующий — приземистый человек с крепкими плечами и длинными сильными руками.

— Хорошо, что вы пришли, Алексей Николаевич! — сказал букинист. — Я хотел звонить вам. Вот еще одна книжечка редкая попалась…

Он протянул ранний сборник стихов Толстого — «За синими реками». На желтой обложке было означено, что автор — «граф», и изображен вроде как бы графский герб — детали рыцарских доспехов и на щите гривастый конь.

— Да, — согласился Толстой, — книжечка редкая. В одиннадцатом году ее издал «Гриф». Тираж был немалый для поэзии — тысяча двести экземпляров. Но признаюсь вам, Александр Иванович, я его почти весь уничтожил. Да-с! Налет декадентщины на этой поэзии. Перечитал я их после выхода в свет и подумал: «Нет, писать надо так, как Горький пишет! Чтобы поэзия в бой звала». И почти весь тираж запалил!

Букинист опустил глаза: он-то знал, что уничтоженные книги не попадают регулярно на прилавок, как эта. Но Толстой был постоянным покупателем, «живым классиком», да — поговаривали! — любимцем самого Сталина. Так что лучше послушать и не возражать.

Толстой отправился дальше, даже не подозревая, что именно этот букинист по фамилии Фадеев почти четверть века назад приобрел библиотеку Бунина, когда тот навсегда покидал Москву.

И еще он не знал, что через три дня начнется война и в Кремле будет не до эмигранта Бунина. Никогда два старых друга больше не увидятся.

Не доживет Алексей Николаевич и до победоносного завершения войны с Гитлером. В феврале 1945 года Бунин запишет в дневник: «Умер Толстой. Боже мой, давно ли все это было — наши первые парижские годы и он, сильный, как бык, почти молодой! Вчера в 6 ч. вечера его уже сожгли. Исчез из мира совершенно! Прожил всего 62 года. Мог бы еще 20 прожить. Урну с его прахом закопали в Новодевичьем».

…Быстра ты, река Времени!

В пять часов тридцать минут 22 июня посол Германии в Москве Шуленбург, явно чувствуя себя не в своей тарелке, появился в кабинете Молотова:

— Господин министр, наше правительство поручило мне передать советскому правительству ноту следующего содержания: «Ввиду нетерпимой долее угрозы, создавшейся для германской восточной границы вследствие массированной концентрации и подготовки всех вооруженных сил Красной армии, германское правительство считает себя вынужденным немедленно принять военные контрмеры».

Тридцатью минутами раньше, в пять часов по московскому времени и в три — по берлинскому, в советском посольстве в Берлине загремел телефон. Трубку поднял Бережков — советник посольства. Он услыхал незнакомый, лающий голос:

— Рейхсминистр Иоахим фон Риббентроп ждет советских представителей в министерстве иностранных дел…

На Вильгельмштрассе подъезд с чугунным навесом был ярко освещен прожекторами. Десятки кинооператоров, фотографов, журналистов суетились вокруг.

У Риббентропа были опухшее, пунцовое лицо, мутные, воспаленные глаза. От него несло перегаром, заметно дрожали руки, голос срывался:

— Я вынужден кратко изложить содержание меморандума фюрера…

Когда протокол был соблюден и советские дипломаты направились к выходу, произошло нечто потрясающее. Риббентроп догнал Бережкова. Удерживая его за рукав, он с отчаянием заговорил:

— Я был против этого… Зачем он сделал это? Я пытался Гитлера отговорить… он ничего… он никого не хочет слушать… кроме этого, как его, внутреннего голоса. Он беседует с «универсальным духом».