Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Все-таки мы в Париже!

Бунин с досадой поморщился. Ну как Вере объяснить, что «столице мира» он гораздо охотней предпочел бы захолустное Глотово. Ловил бы с попом жирных карасей в пруду, ел бы уху под водочку, ругал правительство, писал стихи, бродил бы по живописным окрестностям, флиртовал с юными пейзанками. Поселил бы у себя Юлия. И рад был бы прожить там до скончания дней своих. Да чем Вера виновата, что надо пребывать в чуждом окружении, приютившем его, не обойденного Господом талантами, в бедности, в неизвестности относительно дня завтрашнего, ежедневно, ежечасно ощущать на себе покровительственно-высокомерное отношение французов!

Ничего этого не сказал Иван Алексеевич. Лишь нежно обнял слабые плечи жены, шутливо поцеловал ее кончик носа:

— Конечно, нам еще повезло! Сейчас, правда, Saison Morte — мертвый сезон…

— Лоло хорошо назвал его — «сезон морд»!

— Ну да, этот самый сезон провели бы мы с тобой в Венеции. Или на Маркизовых островах. Ау, где ты, наша сумочка с бриллиантами?

И они улыбнулись.

— Раз Париж, то пойдем гулять! — заключил Бунин. — Мы так мало бываем вместе на его древних улицах. Как Бодлер писал о Париже? — С пафосом воскликнул: — «Там красота царит, там лишь порядок властен, там роскошь благостна, там отдых сладострастен». Вперед на сладострастный отдых!

В первое же лето массового беженства, пришедшегося на двадцатый год, вся эмигрантская нищета вылезла наружу.

Французы со свойственной им заботливостью о здоровье суетились с баулами, сумками, чемоданами, детьми, женами и нянями на парижских вокзалах — Лионском, Северном, Восточном, Монпарнасском, Аустерлицком и Сен-Лазарском.

Разъезжались богатые, разъезжались бедные — на все четыре стороны — лишь бы быть «на лоне природы».

Закрывались предприятия, заводы, пустели театры, кафе, рестораны. Жизнь в Париже замирала до осени.

И оживляли столицу лишь невольные горожане — русские. Они мыли чужие авто и чужие витрины, латали чужие штиблеты и подметали мостовые. Они стали рабами на чужой сторонушке. На них никто не вешал кандалы. Но и вырваться они не могли — некуда!

В «Последних новостях» появилась юмореска Тэффи «Мертвый сезон»:

«Все разъехались. По опустелым улицам бродят только обиженные, прожелкшие морды, обойденные судьбой, обездоленные.

— Ничего, подождем. Когда там у них в Трувиллях все вымоются, и в Довиллях все отполощатся, и в прочих виллах отфильтруются, когда наступит там сезон морд, тогда и мы туда махнем! У всякой овощи свое время. Подождите — зацветет и наша брюква!

…Морды прожелкшие, обиженные, обойденные судьбой ходят по опустелым улицам, дают друг другу советы, смотрят в окна магазинов на выгоревшую дешевку, празднуют свой сезон».

Бунин шел по опустелым улицам. Час был ранний. С Сены подымался голубоватый туман и медленно таял в розовом воздухе. Вечные удильщики недвижно замерли на гранитных сходнях. Какой-то бедняк спал на скамейке, накрывшись газетами. Краснолицый полицейский — ажан — равнодушно прошел мимо. Запоздалые влюбленные, держась за руки, возвращались после счастливой ночи. Через каждые двадцать шагов они надолго замирали в поцелуе.

Кое-где начинали раскладывать свой заманчивый товар букинисты. Они, эти чудаковатые, одержимые страстью к раритетам люди, составляют часть экзотического лица Парижа. «Холодные торговцы» появились здесь еще в семнадцатом столетии. Легко представить, какие сокровища лежали на парапетах вдоль Сены! Древние рукописи, первопечатные шедевры Гутенберга, Эльзевиры, латинские стихи Этьенна Доле — дух замирает!

Людовику XIV почему-то не понравились на этом месте торговцы раритетами, он разогнал их. И все же они, букинисты, пережили все указы и гонения. И в нашем веке они стоят на тех же местах, в тех же позах, как и триста лет назад. И прав, конечно, Анатоль Франс: «Так как Сена — подлинная река славы, то выставленные на набережных ларьки с книгами достойно венчают ее…»

Бунин любил рыться в развалах, среди этих книг отыскивая русские издания. Спроса на них почти не было, поэтому за сущие пустяки можно было порой купить интересную книгу.

(Упоминавшийся Александр Яковлевич Полонский рассказывал мне, как в крошечной букинистической лавочке на берегу Сены однажды за символическую плату приобрел… автограф А. С. Пушкина — беловой экземпляр стихотворения «На холмах Грузии».) На этот раз взгляд Бунина выхватил из книжного вороха кожаный корешок с золотым тиснением: «Гоголь».

Он взял в руки увесистый том. На титульном листе прочитал: «Полное собрание сочинений Н. В. Гоголя. Второе издание его наследников. Пополненное по рукописи автора. Том третий». И выходные данные: «Москва, типография А. И. Мамонтова, Армянский переулок, № 14. 1867 год».

Милый Армянский переулок! Сколько раз здесь бывал Бунин, сколько раз видел этот старинный особнячок под номером 14, в котором когда-то размещалась типография.

Рядом, в какой-то полсотне шагов, в Кривоколенном, был двухэтажный дом. В него, как гласила молва, часто заходил сам Пушкин к своему близкому, рано умершему другу Дмитрию Веневитинову. Айхенвальд как-то рассказывал, что именно здесь поэт впервые читал главы из «Бориса Годунова».

Бунин листал книгу и с удовольствием обнаружил с юности не перечитывавшиеся «Выбранные места из переписки с друзьями».

— Сколько стоит? — спросил Бунин, про себя решив, что книгу можно приобрести франков за пять — семь.

Старуха, сидевшая на складном стульчике и зябко кутавшаяся в черную с бахромой шаль, оценивающе посмотрела на элегантного покупателя в дорогом костюме и свежей рубашке.

Старуха решительно мотнула головой:

— Пятьдесят франков!

Бунин усмехнулся:

— Почему не пятьдесят тысяч? — Книгу все же приобрел, опустошив портмоне. (Шесть с небольшим десятилетий спустя секретарь Бунина А. В. Бахрах переслал томик Гоголя в Москву, испещренный пометами Ивана Алексеевича.)

Изрядно побродив по городу, Бунин двинулся домой. Он поднялся на рю Бонапарт, затем спустился по рю Сен-Пер. Он любовался витринами, на которых можно было найти абсолютно все — от подзорной трубы, принадлежавшей якобы адмиралу Нельсону, до кружки, из которой пил молоко — по уверению владельца лавчонки! — сам Робеспьер.

Еще тридцать три года — всю оставшуюся жизнь! — Бунину предстояло провести в этом городе. Он бродил по Марсову полю и Елисейским полям, полюбил Большие бульвары и Латинский квартал, Монмартр и совсем крошечную рю Жак Оффенбах в 16-м арондисмане, улочку, которую даже не на всех картах Парижа изображают и на которой в доме номер 1 ему предстояло отдать Богу душу.

Он полюбил этот город с его роскошными дворцами — Бурбонским и Луврским, с собором Нотр-Дам, Оперой, Пантеоном, с построенным на пари миниатюрным дворцом Багатель в Булонском лесу, золотыми трюфелями на куполе Дома инвалидов, с Вандомской колонной, отлитой из трофейных пушек, захваченных Наполеоном при Аустерлице, с древними монастырями, опутанными сетью бедных, заросших густой зеленью улочек.