Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

От отца все же осталось некое наследство духовное: неуемная жажда общественной жизни. Владимир Андреевич стал членом I Государственной думы. В вышедшей в издательстве И. Д. Сытина книжечке, посвященной «портретам и биографиям» участников этого народного представительства, читаем: «Князь Оболенский Владимир Андреевич. Родился в 1869 г. Образование получил в частной гимназии Гуревича и в СПб. университете. Служил в министерстве земледелия (1883 г.). Земский статистик Псковского и Орловского земств (1896 г.). Гласный Таврического губернского собрания и бывший член губернской управы».

И у Бунина отец проиграл большое состояние в карты, и смолоду Иван Алексеевич тоже служил в Орловском земстве и тоже статистиком. Более того, именно в Орле в 1891 году вышла его первая книга — «Стихотворения», напечатанная в типографии газеты «Орловский вестник», в которой молодой Бунин служил с осени 1889 года. Был кем попросят — корректором, автором передовых статей, театральным критиком.

И вот теперь Владимир Андреевич порывисто обнял давнего друга. Они пили водку, вспоминали Россию.

— Как все-таки произошло крушение Белой армии? — допытывался Бунин.

Оболенский неопределенно пожал плечами:

— В октябре, в канун нашего панического отступления, я побывал у Врангеля. Я высказал сомнение в прочности нашей позиции: «Петр Николаевич, допустим, Крым неприступен. Но выдержит ли армия длительную осаду? Ведь в Северной Таврии погибли запасы провианта, а Крым не в состоянии прокормить двухсоттысячную когорту. К тому же ей просто грозит полное разложение…» «Нет, я имею точные сведения, что наших запасов вполне хватит до марта», — возразил Врангель.

Бунин удивился:

— Как же так? Ведь я сам читал в газетах более поздние заявления Врангеля, что он и не собирался якобы защищать Крым, в его задачу входила успешная эвакуация армии из Крыма.

Оболенский горестно вздохнул:

— Для меня самого остается загадкой поразительная неосведомленность командующих Белой армией о положении в Крыму. Надо только представить, с какой легкостью Красная армия обошла перекопские и сивашские якобы неприступные укрепления! Ведь они действительно, эти укрепления, были отлично оснащены разнообразным вооружением, в том числе и дальнобойными морскими орудиями. Но красноармейцы без всяких затруднений преодолели вброд Сиваш. И почти на том же месте, на котором перешли его по льду весной девятнадцатого года!

— Неужели нельзя было за полтора года укрепить берега Сиваша?

— Вот и я, профан в военном деле, задавал этот же вопрос Врангелю и его окружению. Вразумительного ответа не дождался. Заверения Петра Николаевича о неприступности Крыма стоили в конечном счете жизни тысячам людей, не успевших бежать от большевиков. Вам, Иван Алексеевич, надо лишь представить то, что я увидал в последний свой вечер в Симферополе. Ничто не предвещало надвигающейся опасности. Население, загипнотизированное уверениями о неприступности Крыма, гуляло в кафе и ресторанчиках, сидели семьями за вечерними самоварами, в театрах шли спектакли.

Бунин покачал головой:

— Узнаю нашу российскую беспечность!

— Зато ночью, когда стало точно известно, что большевики подходят к городу, началась страшная паника. Дома были освещены, по улицам громыхали обозы, люди с пожитками неслись в порт — лишь бы вскочить на любую водоплавающую посудину и бежать от убийц.

— А вы?

— Я решил было остаться, чтобы бороться с большевизмом. В борьбу с ними — находясь на другом берегу — я не верю. Но семья убедила меня, что необходимо бежать. Что творилось, господи, представить страшно! Все подлое и низкое, что людьми обычно тщательно скрывается, вылезло наружу. — Оболенский залпом выпил водку, долго сидел не шевелясь, уставившись взором в пол. Потом сказал: — Особенно один случай запомнился. От Симферополя до Севастополя мы с великими муками добирались по железной дороге на санитарном поезде. За нами, буквально по пятам, двигались большевики. Вагоны, понятно, облеплены людьми, словно муравьями: висят на подножках, залезли на крыши, между вагонов — на буфера, рискуя при малейшем толчке полететь прямо на рельсы.

И вот когда мы вручную растолкали на подъеме состав и поезд начал набирать скорость, от соседнего, стоявшего на путях, вагона отделился красномордый, широкий в плечах полковник. Он безуспешно пытался зацепиться за подножку последнего вагона. Одноногий солдат, угнездившийся со своим костылем на подножке, хотел полковнику помочь, протягивал ему руку. Нет, ничего не выходило. Полковник даже ногу не мог укрепить на подножке. А поезд все более набирал ходу.

Бунин, затаив дыхание, слушал рассказчика:

— И что же?..

Оболенский махнул рукой:

— Тот, кто не пережил нашего панического бегства, не поверит тому, что я увидел своими глазами. Полковник, осознав, что за поездом ему не угнаться, вдруг дернул руку, которую доверчиво тянул инвалид. Он свалил одноногого на пути, а сам тут же взобрался на его место.

— Не может быть!

— Эх, Иван Алексеевич, еще как может!

— А вы потом не пытались поговорить с этим полковником?

Бунин подумал, что даже его беженские мучения бледнеют перед теми, что пережил Оболенский. С момента их последней встречи он заметно сдал: голова и бородка стали седыми, изрядно полысел, светлые умные глаза налились непроходящей тоской.

— Нет, я не говорил с полковником. Я вынул браунинг, попросил солдата, сидевшего рядом, крепче держать меня за ноги (я ведь с семьей ехал на крыше), свесился и окликнул: «Эй, полковник!» Тот услыхал не сразу. Я крикнул громче. Когда он поднял лицо и увидал, что я целюсь, у него от ужаса отвисла челюсть. Я прострелил ему череп.

— Разве Врангель не помог вам?

— Он мне очень «помог»! Выдал пропуск для прохода к турецким берегам на транспорте «Рион». Это случилось уже в Севастополе. Когда я спросил дежурного офицера, где стоит «Рион», тот выпучил глаза: «Да „Рион“ еще вчера ушел!»

Совершенно ошеломленный, я не знал, что делать. Вдруг вижу: идет французский офицер без руки.

Я хорошо знал всех офицеров французской миссии, но этого видел в первый раз. Он был весьма красивым брюнетом, с восточным лицом. Я рискнул обратиться к нему: «Я князь Оболенский. Вы не могли бы оказать содействие в размещении на одном из французских судов?»

К моему неописуемому удивлению, французский офицер вдруг ответил мне на чистейшем русском языке: «Князь, я вашу просьбу немедленно передам адмиралу на броненосец «Вальдек Руссо». И не теряйте времени. Побыстрее соберите ваших спутников на Графской пристани. Мы скоро отходим».

Через час, не веря своему счастью, мы причаливали к броненосцу. Еще через час заработали могучие машины — и русский берег стал удаляться. Толпа беженцев стояла на палубе и сосредоточенно глядела на берег, у многих на глазах были слезы. По бухте шныряли лодки, набитые запоздалыми беглецами. Они подходили то к одному, то к другому пароходу, моля взять их на борт. Но эвакуация закончилась, несчастных оставляли на произвол судьбы.