Леонид Дайнеко - Железные желуди

- Раз в солнцеворот и у муравьев отрастают крылья, - словно радуясь чему-то, сказал холоп, провожая взглядом на удивление беззвучный рой. Потом объяснил: - Это му­равьиные князья и княгини. Теперь сядут где-нибудь, от­грызут ненужные больше крылья, выроют ямки и отложат туда первые яйца. Глядиш, новый муравейник, новый город вырос. Раз в году и муравьишка бывает крылат, - с каким-то умилением повторил он.

Далибор строго посмотрел на холопа ("Еще один настав­ник сыскался!") и вдруг представил себе, как увалистый, но крылатый Найден летит над лесом, над полями, над морем, летит, оставляя его, княжича, без своего холопьего попече­ния. "Улетел бы и даже не оглянулся", - подумал со зло­стью и приказал Найдену:

- Держись за мною и не суй нос куда не надо!

Остались позади отгорья Новогородокской возвышенно­сти, пошла лесистая равнина. Дни стояли долгие, знойные. Ночи же с их прохладой были коротки, в две соловьиные песни. Вот-вот должна была показаться река Рута. Где-то тут, в городе с тем же названием, сидел Миндовг. Далибору не терпелось увидеть грозного литовского кунигаса: для этого, кроме всего прочего, у него были свои причины.

- Скорее! - время от времени подгонял он воеводу Хвала.

- Не надо бежать впереди своих коней, - строго и реши­тельно отвечал воевода, покусывая свой выгоревший ус, что у него означало высшую степень недовольства.

- Костка говорит, что нам надо спешить, не то не заста­нем Миндовга в Руте.

- Костка? - переспрашивал Хвал и, недобро усмехнув­шись, уходил от прямого ответа: - По чему распознают ля­ха? У него на пузе бляха.

Зол был воевода на Костку, ибо видел, что тот в большом почете и милости у князя Изяслава Новогородокского, обойдет, гляди-ка, и его, Хвала. Далибор хотел было в оче­редной раз осадить зарвавшегося воеводу гневным словом, но в это время несколько воев схватились за свои луки и с криком "Кукушка!" навели их на густолапую и в то же время высокую ель. Далибор еще ничего не успел сообра­зить, как с ели, ломая сучья, свалился и грохнулся наземь светловолосый юный крепыш. Он тут же вскочил на ноги, рванул дубину-мачугу, висевшую у него на кожаной петле через правое плечо. Но ему заломили руки, отняли мачугу, а он знай хватал ртом воздух. Само собой, это был литвин. Плотный, широкоплечий, с прямым, как почти у всех его сородичей, носом. На нем была белая льняная рубаха с длинными рукавами - по-литовски маршкиняй, - пе­репоясанная узким кожаным ремнем с бронзовыми бляш­ками. Стоял перед воями босой, кожаные же, с длинными голенищами сапоги - куда в таких лезть на дерево! - висе­ли на перевязи через левое плечо.

- Кому служишь, "кукушка"? - спросил его воевода Хвал.

Воевода, как и большинство бывалых мужчин-новогородокцев, неплохо знал литовский язык, никогда не брал с собою толмача.

- Мой господин кунигас Миндовг, - ответил светловоло­сый юноша.

- Дым! - в один голос вскричали вдруг вои.

И верно: с самой верхушки ели, под которой шел допрос, врезался в небо изогнутый рог черного дыма.

- Твоя работа? - хмуро глянул на пленника воевода.

- Моя. Кунигас Миндовг должен знать, что к Руте при­ближаются чужие люди.

Далибор жадно вслушивался в речь литвина. Отдельные слова он понимал. Родным, знакомым светом вспыхнули они в потоке чужого языка. Так бывает в серый ветреный день, когда солнце то проглянет на небе, то снова спрячется в черноте туч. Видимо, не зря люди, постигшие мудрость старинных пергаментов, говорят, что когда-то, много веков тому назад, Литва, Новогородок и вся прусская славянщина были братьями по языку и по вере. Это было в те времена, когда одним и тем же голосом пел им свои песни вековеч­ный лес, когда дикие кони и дикие коровы паслись на за­литых солнцем сочных лугах, не зная принуждения со сто­роны человека. Это было, когда Перун и Пяркунас сидели в обнимку на высокой горе под священным дубом, а в пора­бощенной Римом Иудее еще не родился Христос.

- Меня зовут Гинтас. Я дружинник кунигаса Миндовга, который ведет сейчас большую войну против своего брата кунигаса Давспрунка, - говорил между тем воеводе Хвалу раздосадованный своей промашкой юноша. - Когда вер­нусь в Руту, кунигас жестоко накажет меня.

- За что? - не понял или сделал вид, что не понимает, Хвал.

- Я попал в полон к чужакам.

- Мы не чужие, - возразил Хвал. - Мы вои новогородокского князя Изяслава Васильковича. Не с мечом, а с медом, хлебом и солью идем мы в Литву к кунигасу Миндовгу, чтобы побрататься с ним, чтобы общим щитом прикрыться от татарских арканов и тевтонских арбалетов. Я дам тебе серебра, Гинтас. Я скажу кунигасу, что ты показал себя храбрым, как пущанский тур, и остроглазым, как ястреб. Ты ведь зажег сигнальный огонь.

- Не надо серебра, все равно оно пойдет нашему кунига­су. Отдайте мне мачугу, - попросил Гинтас.

Ему отдали боевую дубину, и он коснулся ее губами. Длин­ные волосы, стянутые на лбу и на висках кожаным ремешком, взметнуло ветром. Он резко тряхнул головою, отбрасывая их с лица, и в упор посмотрел на Далибора. Настолько синих глаз княжич еще не видел. У Лукерьи из новогородокского посада (Далибор невольно вспомнил о ней) глаза тоже были синие, так и лучились. Но то была мягкая теплая синева. У Гинтаса же во взгляде был синий лед, синяя стынь. "Не одну девичью душу взял он в полон этой синью", - подумал княжич. В остальном же, как отметил он, молодой литвин почти ничем не отличался от новогородокцев. Это не татарин из Алтын-Орды, от кото­рого за десять верст пахнет степью. Одень его по-новогородокски, дай в руку копье, посади на коня - вполне сойдет за дружинника князя Изяслава. "Мы похожи, - обрадо­вался своему открытию Далибор, - похожи, как из одного леса медведи".

Черный дым от сигнального костра, зажженного Гинтасом, заметили в Руте. Дружине воеводы Хвала на подходе к городу путь преградили конные литвины. Всадников было сотни четыре, если не больше. Они размахивали мечами, мачугами и по своему обыкнове­нию стали брать новогородокцев в кольцо, обтекать с обеих сторон.

- Сам Войшелк вывел дружину, - встревоженно ска­зал Гинтас, ехавший рядом с Далибором. - Значит, ку­нигас Миндовг в Руте. Без семьи, без сыновей он не трогается с места. Знает: попадись они в руки Давспрунку - быть беде.

Голос у молодого литвина дрожал. Далибор с недо­умением смотрел на него: неужели этот богатырь, этот стипруёлис, как говорят на Литве, настолько боит­ся своего кунигаса? Впрочем, не гоже ходить в чужой монастырь со своею свечкой. На всяком небе своя звез­да светит.

Воевода Хвал между тем приказал трубить в трубы, бить в бубны. Сам же в знак мира и добрых намерений слез с коня, достал из ножен меч и воткнул его в землю. Войшелк с несколькими своими приближенными тоже спешился. Это был, если довериться первому взгляду, молодой чело­век одних с Далибором лет, высокий, темноволосый, со строгим загорелым лицом и неожиданной мягкостью в проницательных живых глазах. На голове у литовского княжича красиво сидела шерстяная зеленая шапочка, отде­ланная по краям бронзовым плетением в виде ромбов и треугольников. Грудь защищала железная, с коротким ру­кавом, кольчуга. Поверх нее был надет красный, подбитый легким белым мехом плащ, застегивавшийся фибулами на правом плече. Фибулы были богатые, крупные, с головками в форме маковых коробочек.