Леонид Дайнеко - Железные желуди

Далибор смотрел на ладную фигуру и красивое убранст­во Войшелка, и все или почти все, что видел, нравилось ему. Особенно же эта шапочка - мирная, домашняя. Чуть поодаль стеною стоят суровые вой в железных шлемах и кольчугах, а на голове у княжича, их вадаса, эта забав­ная шапочка. Как беззаботная ласковая пичуга в стае ворон.

- Откуда вы и к кому? - по-юношески высоким голосом обратился Войшелк к Хвалу и Далибору, уже стоявшему рядом с воеводой.

Хвал расправил кожаной перчаткой усы.

- Мы, как ты видишь, княжич, вои славного Новогородка, слуги храбрейшего князя Изяслава Васильковича. Вот это, - он положил руку на плечо Далибору, - наш княжич Глеб Изяславич.

Далибор с достоинством склонил голову. Войшелк по­клонился в ответ.

- А идем мы в славный город Руту к славному кунигасу Миндовгу, - продолжал воевода. - Прими, княжич, дары Новогородокской земли.

По его знаку безусые подручные из младшей дружины принесли сундучки с драгоценными камнями и серебром, меха черных и обычных лис, богато отделанные чаши для меда и вина, ловчих соколов - каждый в клетке из медной проволоки с атласным колпачком на голове, привели двух боевых коней под красными с прогибом седлами и проши­тыми золотой нитью попонами. Потом воевода Хвал на широком цветастом ручнике поднес Войшелку меч со сло­вами:

- Прими этот меч, этот кардас, закаленный в трех ог­нях, купаный в черной, синей и красной крови. Пусть не согнется он до того часа, когда вайделоты разожгут погре­бальный костер, когда искры взовьются вместе с душою в небо, а смертное тело ляжет вместе с углем, золою и при­носившим только победы мечом в землю.

У Войшелка радостно полыхнули глаза. Он поцеловал меч, потом Хвала и Далибора, растроганно произнес:

- Когда зазвонят в колокол ратный, встану я с этим ме­чом за Литву и Новогородок! Идемте же, побратимы, Рута ждет вас.

И тут же, словно услыхав каким-то чудом эти слова, за земляным валом и бревенчатым палисадом Руты ударили колотушками по дубовым доскам, подвешенным на верев­ках из звериных жил, короче - ударили в била. Их торжест­венно-тревожный голос полетел над рекою Рутой, над пу­щами, над болотными хлябями. Дружины Хвала и Войшел­ка уже вместе продолжили путь...

Город Миндовга и впрямь ждал их. Песчаная река дороги влилась в мощные дубовые ворота, врезанные в вал. Ворота щетинились угрожающими клыками кабанов и волков, вбитыми в темное от дождей и дыма дерево. Фигура Пяркунаса, выпиленная из толстого дубового комля, венчала все это сооружение. Бог-громовержец, сжимая в руке ог­ненную небесную стрелу, пристально взирал на всех, кто въезжал и входил в принадлежащий ему и Миндовгу город. По обе стороны ворот горели негасимые костры, обращая в черную золу дубовые поленья. Над кострами были воздвигнуты навесы, чтобы ни дождь, ни ветер не смогли сбить священное очистительное пламя. Вайделоты и вайделотки в белых одеждах лили в костры смолу-живицу, бро­сали хворост. Знич, вечный огонь, не должен был погас­нуть, исчезнуть, как не угасает солнце, как не угасают сест­ры его, падучие звезды-знички, над Новогородком и Лит­вой. Догорит одна, глядь - летит вслед за нею вторая, раз­брызгивая золотистый свет в ночном бездонном небе. Из мрака могил виден сынам наднеманских пущ этот свет. Не­бо на восходе и небо на западе озарены им.

Неподалеку от ворот стояла дубовая башня-бакшта вы­сотою в пять копий. На нее в торжественный, судьбонос­ный час восходил главный священник (а таковым в Руте был кунигас Миндовг), чтобы объявить народу волю богов. Помимо Пяркунаса, бога войны, властелина молний и верхних вод, тут почитали Калвелиса и Мянулиса, а также бога бурь и ветров Вейяса. Поклонялся здешний люд и Лауме - богине, которая славилась необычайной красотой, жила на облаке и после дождя распускала на себе пояс - яркую семицветную радугу.

Рядом с бакштой рос дуб - единственное дерево, кото­рому было дозволено войти в город. В одну из гроз Пяркунас пустил с неба стрелу и опалил дубу голову. Считалось, что тем самым он указал на своего избранника. Дуб, холм, молния, огонь, меч, конь - таковы были испокон веку здешние святыни.

И лишь два человека в языческой Руте тайно молились Христу: Миндовгова жена Ганна-Поята, дочь тверского князя, и Войшелк. Была у них своя каморка, где висела икона и горели восковые свечи и о которой знал один Мин­довг. Узнает о ней и Далибор, но это позже.

Посланцы Новогородка спешились, прошли вблизи свя­щенных костров. Далибор слышал, как один из вайделотов, обращаясь к костру, говорил: "Хвала тебе, Огонь, Сын не­ба, Отец всего сущего, разрушитель твердого, противник холодного".

Рута стояла на высоком речном мысу, отгородившись от поля валом из дубовых и сосновых клеток-горок, доверху набитых глиной и камнями. У подножья вала змеился глубокий ров, наполненный зеленоватой теплой водой. Там драли горло лягушки.

Улица, ведущая к двухъярусному княжескому терему, была выстлана широкими деревянными плахами. По обе стороны ее тесно стояли дома бояр и старших дружинни­ков, мастерские ремесленников. Хибарки челяди лепились к терему, как моллюски-прилипалы - к корабельному дни­щу. Тут же была большая конюшня для войских коней.

Далибор с воеводой Хвалом и Косткой шли к Миндовгу. Вот-вот княжич увидит грозного кунигаса, от одного взгля­да которого многие, если верить слухам, падали без чувств.

К его удивлению, Миндовг встретил новогородокцев не в своем роскошном тереме, а в простой хижине-нумасе, в ка­ких от веку жили и живут те из его соплеменников, кото­рые ходят за сохой. Скромный нумас, бревенчатый, с четы­рехскатной соломенной крышей, стоял впритык к стене бо­гато изукрашенного терема. Посланцы переглянулись. Ко­стка, хмыкнув в усы, прошептал:

- Медведь, чем его ни прельщай, все прется в свою бер­логу.

"Незнакомому человеку смотрят сперва в глаза, а потом уж в уста", - вспомнил Далибор, очутившись перед Мин­довгом. Глаза у кунигаса были редкого темно-зеленого цве­та, с легким прищуром и такие острые, такие жгучие и цеп­кие, что и правда делалось жутковато. Они, как щупы, дос­тавали до самого дна души. О людях с таким взглядом го­ворят, что мать после родов купала их в кипятке. Губы у кунигаса были яркие, пухлые, выступали вперед, посечен­ные сверху вниз бороздками-морщинами. Темная с рыжей подпалинкой борода обрамляла смуглое лицо. Когда новогородокцы вошли, Миндовг заколыхивал в люльке своего самого младшего сына Руклюса, которому шло еще только первое лето. Люлька была сделала из двух луков, обтяну­тых теплой мягкой овчиной, и подвешена к потолку нумаса на серебряном крюке. Руклюс хныкал, тоненьким голосом выводил что-то свое, младенческое. Откуда ему, сосунку, было знать, что колышет его, добивается, чтобы он затих, уснул, самый суровый из мужчин Литвы? Растерянные мамки-кормилицы безмолвной стайкой теснились за спи­ной у кунигаса. Как охотно бросились бы они успокаивать малютку-княжича и успокоили бы, развеселили, зацелова­ли, но, как скала, возвышался между ними и люлькой Мин­довг. Они принялись было о чем-то тихонько шептаться, но одного взгляда кунигаса хватило, чтобы разговор оборвал­ся.