Леонид Дайнеко - Железные желуди

- Поди сюда, княжич, - позвал Далибора Миндовг. Ко­гда тот подошел, жарко схватил его за плечо, заговорил: - Я всех сильнее и всех богаче на Литве. У меня много рабов, много земли. Мои койминцы пашут на волах, а не на тощих клячах, как у Давспрунка. У меня тысячи серпов и сох, а кузнецы куют отменные боевые секиры, не уступающие ливонским. Мои люди везут за рубеж меха, над которыми млеют Рим и Бремен. Вы в Новогородке молитесь при све­чах из моего воска. Ты веришь мне? - спросил внезапно.

- Верю, - не покривил душою Далибор.

- Литву хочу видеть мощной, как священный дуб, под которым восседает Криве, - продолжал кунигас, и темно­-зеленые глаза его вдохновенно горели. - Всех, кто покло­няется Пяркунасу, хочу собрать под своим знаменем. И со­беру! Веришь мне?

- Верю, - снова ответил новогородокский княжич, ибо ничего иного он и не мог сказать. Этот человек был как магнит, как берег, к которому, хотят они того или не хотят, непременно приплывут когда-нибудь все челны. Тот же, кто не приплывет, ляжет утопленником на дно.

- У меня вдосталь волов, однако я и сам работаю, как вол. Разве это худо, княжич? - в горячке говорил Миндовг. - Когда я предаю смерти врагов, изменников, отступников, когда я на свою зеленую землю лью их черную кровь, - я укрепляю Литву. Разве это худо?

“Он говорит со мною, как говорил бы со своим духовни­ком, если б был христианином, - сообразил Далибор. - Он хочет излить душу, а тут, в Руте, это невозможно: его либо боятся и, как рабы, пресмыкаются перед ним, либо не хотят понять и лишь притворяются, что разделяют любое его су­ждение. Он несчастлив”. Это было первым открытием новогородокского княжича. Но он полжизни отдал бы за то, чтобы пролить свет на одну жгучую тайну: верно ли, что они родня по крови? Как тут подобраться к разгадке? Не спросишь же у кунигаса напрямик. Боевой сокол, он, поди, видел на своем веку немало светлых соколиц. Но ведь одна из этих соколиц, если верить проклятому колдуну с Темной горы, - княгиня Новогородокская, его, Далибора, мать. А зачем, спрашивается, Волосачу творить небылицы?

Ночью Далибору приснился какой-то пуганый, маловра­зумительный сон. Дремучая пуща; седой мох змеится по стволам вековых дерев - то ли взбегает на них, то ли спол­зает долу, кисло пахнет плесенью, на влажной земле под еловыми лапами лежат рваные пятна неяркого, мертвенно­го света, слышится густой тревожный гул, но не понять, откуда он исходит: ни листок, ни иголка, ни травинка во­круг не шелохнутся. В этой пуще он, Далибор, как в без­донном колодце. Кричи - не кричи, слабый голос возвраща­ется назад, отраженный от гонких осклизлых стволов. Сре­ди обглоданных старостью, оплетенных серебристо-серыми нитями мха пней тут и там высятся скелеты гигантских зубров, лосей, кабанов. В желтых костях - вот он откуда, этот гуд! - тоскливо свищет ветер. Почему они не рассы­паются, не падают? Какая сила удерживает их? Страшно Далибору. И вдруг откуда ни возьмись - яркая синекрылая сойка. Вьется прямо над головой и словно зовет за собою. Далибор, оступаясь, бежит за сойкой: только она спасет его, выведет из этой жуткой бескрайней пущи. И вот уже светлеет вокруг, оживает душа, как цветок под солнцем. Птаха вылетает на просторную поляну, где все залито жар­кими лучами, где на невысоком травянистом бугре стоит дуб-исполин необычайной красы и мощи. Далибор догады­вается, словно кто-то шепнул ему на ухо, что перед ним - князь дубов. Сойка с лету ударяется о железную дубовую кору, слышится треск, брызжет искрами ярко-белый клубок света - и перед княжичем встает Миндовг. “Видел звери­ные скелеты в пуще?” - спрашивает кунигас. “Видел”, - отвечает, еще не оправившись от страха, княжич. “Там есть и человеческие кости. Кости Рушковичей”, - Миндовг сме­ется взахлеб, задирая вверх темную с рыжей подпалиной бороду. Потом жилистой сильной рукой нагибает упругий дубовый сук. И Далибор видит на том суке железные желу­ди с медными чешуйчатыми шапочками. Они прямо горят на солнце, слепят глаза. Весь дуб усыпан ими. "В них моя сила" - с бесконечной нежностью произносит Миндовг и гладит желуди, как гладят по головкам малых детей. Вдруг в его взоре полыхает зловещая черная молния, лицо перекашивается, глаза, кажется, вот-вот вырвутся наружу из глазниц. "Одного не хватает" - кричит он, исходя гневом. - Каждый день я их пересчитываю. Не хватает одного желудя. Ты сорвал?!" - Он набрасывается на обмякшего со страху Далибора н начинает душить его. А над ним вьется синекрылая сойка, торжествующе смеется и говорит чело­веческим, по-детски тонким голоском: "Отдай мне его го­лову, я отнесу ее в свое гнездо.

Далибор вскочил со звериных шкур, служивших ему по­стелью. Сердце так и рвалось из груди. Над Рутой плыло мягкое утреннее солнце. Звонко били по железным нако­вальням кузнецы.

Миндовг с Войшелком, сосредоточенные, молчаливые, уже дожидались новогородокского княжича: было дого­ворено, что они начнут день с осмотра города и крепости. Холоп Найден слил Далибору из серебряного рукомойника, поднес белый льняной рушник, и, даже не позавтракав, не взяв ничего на зуб, тот пошел смотреть, как литвины укре­пляют стены своей Руты. Чтобы обезопасить себя от наез­дов-налетов Товтивила с Эдивидом, Миндовг приказал на­растить их, стены, в высоту и кое-где добавить толщины. Сотни койминцев под присмотром дружинников кунигаса катили с лугов и полей многопудовые валуны, валили дере­вья, рыли песок и глину. Работали почти без роздыха. Лишь когда полуденный зной станет невыносимым, их ненадолго отпустят в тенек, дадут по ломтю хлеба с пластинкой мяса и по кружке холодной воды.

Завидев кунигаса, койминцы сорвали с голов войлочные шапки и соломенные шляпы. Спины их были мокры от по­та. Миндовг придирчиво осмотрел своих подданных, бро­сил:

- Без души работаете. - Обернулся к дружинникам, при­казал: - Как пошабашите, отпустите каждому по десять горячих. Ленивые рабы мне не нужны. Шкуру спущу со всех, а Рута будет у меня стоять неприступной скалою.

Набычив голову, быстро зашагал вдоль стены. Койминцы робели даже глянуть ему вслед.

С этого началась жизнь Далибора в Руте. Памятуя отцов­ский наказ, он ко всему присматривался, все выведывал и выспрашивал. Едва солнце продерет глаза, шел к Войшелку, с которым успел сдружиться, и вместе с литовским княжичем они рыскали верхом по всей округе, удаляясь от Руты верст на двадцать-тридцать. Бывали в общинах воль­ных земледельцев, называвших себя полянами. Поляне не таились друг от друга, жили открыто. Луга и лес у них бы­ли общими, а что до пахотной земли, то она делилась меж­ду семьями. Еще на памяти дедов у одной из общин, в ко­торую наведывались княжичи, был свой замок-укрытие с высоким земляным валом. Довмонт со своими нальшанцами сжег ворота, срыл вал. Когда же нальшанцам довелось убираться восвояси, община хотела было восстановить свое разрушенное укрепление, да Миндовг воспротивился, ска­зал: “Я - ваш замок! За моею спиной будете, как за сте­ной”. С тех пор платит община, как и другие ей подобные, дань рутскому кунигасу. Каждую осень Миндовг с дружи­ной пускается в полюдье, по-здешнему - наседис. Община обязана кормить кунигаса и его слуг, для чего поляне соби­рают по своим дворам складчину-мезляву. Если возникают какие-нибудь недоразумения между соседними общинами, все идут к Миндовгу и тот вершит суд. Внутри же общины право судить принадлежит местному боярину, всецело подвластному кунигасу. Никому не отдает Миндовг ни ма­лейшей толики власти, ибо две лисы в одной норе не жи­вут. Каждого (будь это даже родной сын), кто осмелился бы поднять руку на его достояние и властные права, он го­тов был стереть с лица земли. И стирал. Однако наступили и для его Руты трудные времена. Все чаще и чаще над ним стали заносить (да только ли заносить!) дубину. Великая смута пошла по Литве. Жгли веси, обращали в руины засеки-схроны, не разбирали, где стар, где млад, - всякого на кол сажали. Когда-то Миндовг совершал набеги на Менск и Слуцек, брал богатый полон в землях русинов. В ту пору повсюду говорили: “Русский раздрай - Литве сущий рай”. Но как возвращается в море из-под неба вода, возвратились кровавые распри на зеленые нивы литовские. В такое лихое время благодать была птицам да червям неприметным, че­ловеку же с его тонкой кожей приходилось ох как туго. Когда ветер дул в сторону Руты, Товтивил с Эдивидом поджи­гали леса, и черный дым огромными, изрыгающими из себя жар тучами затягивал небо: невмоготу было дышать. Жен­щины, когда наступал их час, рожали мертвых младенцев. “Забудешь, откуда солнце всходит”, - через послов сулили недруги Миндовгу. Рутский кунигас рубил послам головы, а сам, сжав зубы, муштровал дружину и койминцев, укреп­лял свой город. А при случае наносил в ответ жестокие, со­крушительные удары.