Леонид Дайнеко - Железные желуди

- Запомните, - сурово проговорил им вслед Миндовг, - тот, кто продаст свой язык и свою веру, будет спать на го­лом льду под снежным одеялом.

- А как в подобных случаях поступают у вас в Новогородке, княжич Глеб? - спросил Войшелк у Далибора.

- Да так же, - ухмыльнулся Далибор. - Предателям мы тоже не даем спуску. Предатели, отступники всюду на одно лицо, потому как из-под одного хвоста выпали.

Миндовгу с Войшелком очень пришлись по душе эти слова. Они переглянулись, рассмеялись, и Далибор почув­ствовал: их расположение к нему еще более возросло. Это, конечно же, порадовало новогородокского княжича, но он еще раньше, памятуя цель своего приезда и отцовские на­казы, решил, что не станет ни перед кем во всю ширь рас­крывать душу. Среди чужих людей лучше помалкивать, держать язык за зубами. Именно поэтому, когда день-другой спустя Войшелк пригласил Далибора совместно на­вестить его мать, княгиню Ганну-Пояту, тот не сразу дал согласие. Он слышал, что литовская княгиня, дочь тверско­го князя, и в Руте, пребывая среди язычников и даже при­няв местное имя, осталась христианкой и что она, как, по­жалуй, всякая женщина, любит красивые наряды, убранст­во жилья, вообще роскошь. Ее раздражает одно упомина­ние о нумасе, в котором - словно не для него выстроен ши­карный терем! - днюет и ночует кунигас. В тереме все сте­ны обтянуты ромейскими и волошскими тканями, все пол­ки уставлены дорогой серебряной посудой. Но Миндовг равнодушен ко всему этому. “Кубок, который я всегда но­шу с собой, - мои ладони”, - говорит он сотрапезникам, будучи в хорошем расположении духа, и выставляет напо­каз обветренные в походах тяжелые руки. Ходят шепотки, будто рутский кунигас очень суров в обращении с женой, будто она плачет тайком и, не будь ей щитом благословен­ная православная вера, давно бы умерла, легла бы в здеш­нюю подзолистую землю по своей доброй воле. Да мало ли о чем шепчутся по закоулкам грязные злопыхатели! Вслух и при свидетелях они никогда ничего подобного не скажут: кому охота кормить своими отрезанными языками дворо­вых псов? Вообще же княгиня Ганна-Поята едва ли могла рассчитывать на жалость и снисхождение. Во-первых, не местная, привезена из Твери, во-вторых, баба есть баба - облик человечий, а ум овечий. Кому же и поплакать, как не бабе, такова уж ее судьба. Хочет она любви, хочет ласки, да очень трудно ей все это дается, очень редко выпадает. Ма­ло любви отпущено ей, ибо брат любит сестру богатую, муж - жену здоровую, дети - мать молодую. Пока та еще может не только взять, но и дать. Если же ты не богата, не здорова и не молода, то и не взыщи, пеняй на самое себя.

Поразмыслив (а как посмотрит на это грозный и непред­сказуемый Миндовг?), Далибор все же принял приглаше­ние Войшелка - пошел к княгине. Прислуга проводила его через весь терем в маленькую затемненную молельню. В киоте, возвышавшемся в красном углу за малинового све­чения лампадой, он увидел множество икон и иконок в зо­лотых и серебряных окладах. На стене висел триединый образ: посередине - Иисус Христос, по сторонам Богоро­дица с Иоанном Предтечей.

У княгини было болезненно-бледное лицо. Густые тем­но-русые волосы она прятала под повойником, ибо негоже замужней женщине “светить волосами”. Белый в красную полоску повойник стекал вниз по плечам. На Ганне-Пояте поверх длинного расшитого платья-рубашки была еще одна одёжина, покороче, под золотым поясом, с широкими рука­вами. На ногах - украшенные жемчугом изящные сапожки. Княгиня сидела на небольшом орехового дерева диванчике. Рядом стоял Войшелк.

Далибор с низким поклоном сказал:

- Мир тебе и твоему дому, достославная княгиня. Шлет тебе привет Новогородокская земля и сам Новогородок - брат вашей гостеприимной Руты. Много наслышаны мы о твоей щедрости, о твоем чистом сердце и голубиной душе. Прими вот эту золотую гривну, исполненную нашими мас­терами.

Он еще раз поклонился, на сложенной белой скатерти протянул Ганне-Пояте массивную - для ношения на шее - гривну, которая, казалось, сама излучала свет. Щеки у кня­гини зарделись.

- Прими, Василь, - сказала она сыну. Войшелк взял дра­гоценную вещицу со скатерти, бережно держал ее в потем­невших от летнего солнца руках. Только сейчас Далибор заметил, какие у него узкие ладони.

Княгиня пригласила Далибора сесть, и он опустился на низенький мягкий пуф. Она пристально и строго рассмат­ривала юного гостя. Тот в свою очередь изучал ее. Усталое лицо с яркими синими глазами, казалось, было подсвечено изнутри. Предмет отчаянья всех женщин - морщины - то­ненькими острыми лучиками сбегались к уголкам глаз. Как ни разглаживают их челядинки ножами из слоновой кости - все тщетно. Время берет свое.

С тех пор, как Ганна стала Поятой и женой кунигаса Миндовга, она жила словно на острове. Ни разу не отпус­тил ее кунигас съездить в Тверь, навестить родных и под­ружек. Она прозябала в суровой лесной столице, где неуга­симо горят костры в честь Пяркунаса, где нашептывают что-то невразумительное длинноволосые вайделоты, где у всех на устах одно: война, война... Христианка, брошенная в шумное языческое море, она отходила душой только в своей молельне. Сразу после брачного обряда свекровь, молчаливая мать Миндовга, дала невестке спутанный клу­бок шерстяных ниток: та до рассвета должна была распу­тать их и перемотать. Ганна-Поята справилась тогда с не­легкой задачей, но и по сей день не избавилась от чувства, что все в ее жизни запутано, скомкано, что до конца дней она обречена нести свой тяжкий крест. Она искренне моли­лась за Миндовга и его соратников. Да, они были язычни­ками. А что язычники? Просто дети на этой грешной земле. И все равно, если они не обратят свои души к Христу, их ждут скудельницы - общие могилы, где грешников пожи­рает огонь. Единственным ее утешением оставался стар­ший сын, любимый Войшелк, или Василь, как называла его она. У сына было два имени, но одна душа, и мать очень хотела, чтобы эта душа приняла ее, православную веру. Не­легко было залучить Войшелка в молельню: то поход, то Товтивил с Эдивидом норовят высадить тараном рутские ворота, то отец, кунигас Миндовг, держит сына при себе. Но когда он приходил - высокий, статный, черноволосый - Ганна-Поята вся вспыхивала от радости и ее бледные ще­ки заливал румянец умиления. Не зря говорят: “Мужчина краснеет, как рак, женщина краснеет, как мак”. Она усажи­вала сына рядом с собою, брала его руки в свои и принима­лась рассказывать про Тверь, про весеннюю Волгу, про ве­личественные церкви над речной кручей. И еще про Афон - Священную гору, давшую приют двум десяткам право­славных монастырей. Это настоящая страна монахов, - го­ворила она. Когда-то туда и ногою не смело ступить ни одно существо женского пола. Только для пчел делалось ис­ключение, чтобы не пропадали втуне дары Божьи - нектар и воск. Хвала византийскому императору Алексею Комнину: он открыл женщинам путь на Афон. “Я пошла бы туда, полетела, поползла”, - страстно шептала княгиня и испы­тующе смотрела на Войшелка. Сын молчал. Но его светлые глаза темнели, в их глубине загорался острый огонек. “Ступай. Пусть тебе снятся хорошие сны”, - отпускала Войшелка Ганна-Поята. В другой же раз она как бы между прочим заводила речь о литовских богах, которым несть числа. Подсмеивалась над верховным богом Дивериксом, над богом-кузнецом Кальвялисом, якобы выковавшим солнце, над хранителем леса и покровителем охотников Медейносом и над заячьим богом... “Подумать только: в Литве даже у зайцев есть свой бог! - пожимала она плеча­ми и уже строго добавляла: - Христос - властелин всего сущего”.