Леонид Дайнеко - Железные желуди

У Костки, которого воевода недолюбливал, перед самы­ми ловами внезапно разболелся живот. Бедный лях стонал, посинел весь, и его, заснувшего под конец, оставили в го­роде под присмотром Найдена и рутских травников.

- Утроба ненасытная, - сказал о нем Хвал, имея в виду, что накануне вечером лях сверх меры налегал на разные литовские вкусности.

Въехали в густой лес. Видимо, совсем недавно тут про­шел бурелом: много деревьев, толстых и потоньше, вповал­ку лежало на земле, беспомощно растопырив выворочен­ные корни. Миндовг властным жестом остановил кавалька­ду, соскочил с коня, помолился богу леса и охоты Медейносу, потом заячьему богу, попросил у них дозвола пролить звериную кровь. Боги не возражали, потому что вдруг за­шумели дубы на опушке, закивали светло-зелеными голо­вами березы и липы, какие-то тени вперемежку с пятнами света радостно заскользили в лесном густотравье.

В пуще кунигасовы следопыты и койминцы загодя обо­рудовали длинную, почти в две версты, городьбу из кольев и жердей. Сажен через двести-триста в ней имелись прохо­ды. На этих проходах зверя ждали ловчие ямы, замаскированные травой и хворостом, силки, самозатягивающиеся петли, самострелы.

Чувствовалось, что здешний лес прямо кишит зверьем. Три солнцеворота не приезжал сюда Миндовг на ловы, а без него, кунигаса, никто не смел в пуще даже чихнуть. Как-то объездчики поймали тут оголодавшего смерда-полянина - бил деревянной колотушкой тетеревов. Как ни каялся, бедолага, как ни целовал ноги, - с живого содрали кожу и, связав, бросили в самый большой муравейник.

Тонко повизгивали на сворках собаки. Перед ловами их не кормили, только дали попить, и мутящиеся от голода со­бачьи глаза жадно смотрели в зеленую лесную глушь, где, никого не страшась, ни о чем не догадываясь, мирно сопе­ли, перемалывая зубами сочную сладкую траву, упитанные туры, важно паслись зубры, дремали на солнечных полянах косули и серны, в непроходимой гуще отлеживались лоси и кабаны.

Вот чернобородый егерь-следопыт, которому Миндовг. уверенный, что охота будет на славу, загодя отсыпал пригоршни серебряных и золотых монет, поднял костяной рог, про­трубил. И словно шальной вихрь ворвался в безмолвную до это­го пушу. Залились лаем собаки, ударили в бубны, засвистели, за­улюлюкали лесники, вспыхнули десятки факелов, закричали, не жалея глоток, охотники от самого великого кунигаса до самого последнего коневода.

Стон прошел по пуще. Еще совсем недавно тут слышались разве что трубные голоса лесных великанов, возвещавших о том, что они встретили свою любовь и готовы выйти на бой за нее. И вот всему наступил конец. Человек поднял на зверя оружие, и от него не было никакого спасения. Даже если б у туров и косуль выросли крылья, им не удалось бы отдалить свой смертный час: над всеми тропами и просекам были развешены перетяги и сети.

Неисчислимая масса зверья, круша подлесок, ринулась прямо на городьбу, стала втягиваться в специально оставленные преда­тельские проходы. Спасение и жизнь были, казалось, совсем ря­дом. Два-три прыжка - и останутся позади ненавистные, во­шедшие в раж собаки, людские крики, огни факелов, такие зло­вещие средь бела дня, тревожащий запах губительного металла. Но человек коварен. Десятки, сотни зверей проваливались в лов­чие ямы, напарывались на острые колья, попадали под само­стрелы, отчаянно бились в силках и петлях-удавках. Тех же, ко­му посчастливилось, кто миновал этот кровавый смертный ру­беж, ждала стена копий, ждали топоры и безмены, дубины и лу­ки. Металл входил, вонзался в живую звериную плоть, и подка­шивались ноги, угасали глаза, такие блестящие и трепетные за считанные мгновения до гибели, такие красивые. Росла теплая гора мяса, гора рогов и меха. А на людей, запятнанных по-живому яркой кровью, все не было угомону. Надолго запомнит пуща этот день. Надолго останется она немотой - только и ус­лышишь посвист ветра.

Далибор завалил трех или четырех косуль и был доволен со­бою. В его Новогородке ловы не знали такого размаха. Князь Изяслав щадил лесную живность, и не часто на зеленую траву проливалась звериная кровь.

Глубоко в лесу родилсь песня: собирались в табор загонщики и охотники.

Любят песню литвины. Поют в поле и на сенокосном лугу, на отдыхе и во время работы, поют молодые девчата и парни, ветхие старики и бабули, поют под серым дождем и под сияющим солнцем.

Подъехал на взмыленном коне воевода Хвал, шепнул Дали­бору:

- Ну, что я говорил, княжич? Волокут из пущи на турьей шкуре Висмонта и Спрудейку. Оба мертвы. В ловчую яму уго­дили. А в той яме их раненый тур затоптал.

- Как же они, такие молодцы, угораздили в яму попасть? - удивился Далибор.

Воевода ничего не ответил, лишь посмотрел на него долгим пристальным взглядом. Чувствовалось: очень ему хочется что-то сказать, чешется, ох как чешется у него кончик языка. Но сдер­жался старый вой.

Невесело завершились ловы. Висмонта и Спрудейку вместе с их конями, с оружием по стародавнему обряду предали огню. Миндовг был мрачен, искал, на ком бы сорвать злость. Нашел-таки:

- Где конюший кунигаса Спрудейки?!

Привели, а точнее - принесли: от страха у конюшего свело ноги. Он пытался что-то объяснить и тем самым отвести от себя неминучую беду, но из горла вырывалось только невнятное бульканье.

- В клещи его! - приказал Миндовг. - С первого захода при­знается, зачем завел своего господина в яму.

Бедолагу потащили в пыточную, где уже было наготове, под­жидало его плоть раскаленное железо.

- Великий кунигас, нет на мне вины, - выговорил, наконец, несчастный. Но его никто не слушал. Тех, кому не повезло, кто прогневал земных владык, не слушают. Им дано единственное утешение: они знают, что все люди приходят на этот свет и ухо­дят с этого света не по своей воле.

В тот вечер много пили, много ели запеченной и жареной свеженины. Лужайку над рекою Рутой устлали дорогими попонами, шкурами туров, медведей и лосей. Прислуга выкатывала прямо на попоны, на шкуры бочки с пивом, подносила вертелы с устрашающе большими кусками мяса. Тогда же увидел Далибор дочь Миндовга княжну Ромуне, с такими же темно-зелеными как у отца, глазами, но светлую - в отличие от него - волосами.

- Вот какая у меня дочушка, - хвастал Миндовг, - вот какая в моем небе аушра светит. - И требовал: - Кланяйтесь моей до­чери! Все кланяйтесь литовской княжне!

Гости стали поочередно подниматься и - кто от чистого серд­ца, кто с затаенной злобой - отвешивать Ромуне поклоны, салю­туя бокалами с вином и пивом. Кунигас подходил к каждому, каждого целовал, И опять же одним казалось, что само солнце приблизилось к ним, другие же с гадливостью думали, что Мин­довг не столько целует, сколько норовит укусить. Разными гла­зами смотрели гости на кунигаса и видели разное. Одни - не­утомимого воителя во благо Литвы, борца и дипломата, челове­ка, которому суждено возвысить Литву над ее соседями, другие - тщеславного гордеца. Новогородокский княжич Далибор ви­дел перед собою человека, в союзе с которым Новогородок мо­жет сосчитать зубы Орде и Ордену, собрать под одну твердую руку земли кривичей и дреговичей. Победный факел Полоцка уже отгорел, отпылал. Настал черед Новогородку возжигать свой факел, чтобы осветить им грядущие походы и грядущие дни. Не раз Литва вместе с Полоцкой и Понемонской (“по Не­ману”) Русью шла в сечи под одними и теми же знаменами, за одно и то же дело. Так повелось еще с тех пор, когда люд Криво­го города взял к себе князем полоцкого Давида, которого вели­кий князь Киевский Мстислав Владимирович выслал было со всеми его чадами в Византию. Две реки, текущие бок о бок, не могут не слиться в единый поток, чтобы сберечь и сохранить се­бя, свою глубину и чистоту своих вод.