Леонид Дайнеко - Железные желуди

- Нигде нет такого обилия птиц, как в наших литовских лесах. Когда крыжаки, будь они прокляты, построили на нашей земле первый свой замок, они назвали его "Vogelsand", что означает "Птичий грай".

Далибор, внимая кунигасу, снова с удивлением отметил про себя, что тот имеет обыкновение заводить разговор без всякого внешнего повода. То его заинтересует вопрос, рас­тет ли ночью трава, то, как вот сейчас, потянет высказаться по поводу птиц. Какие птичьи песни в глухом и холодном осеннем лесу? Впрочем, это отличает мужчину от женщин: те пускаются в рассуждения только о том, что в данный момент видит их глаз.

Все молчали, сдерживая дыхание. Только Миндовг, ничтоже сумняшеся, продолжал:

- На проклятых произвели впечатление наши леса, наши дубы. И замок они построили не на земле, не на скале, а в развилке гигантского дуба.

"И правда, странная охота, - думал тем временем Дали­бор, - Ни загонщиков не видно, ни собак не слышно".

Он наблюдал, как по всей длине ловушки-стенки без­молвные люди рассыпают из мешков желуди. Это была, конечно, приманка, любимое яство диких свиней. Но Дали­бор, с малых лет знакомый с охотой, знающий повадки раз­ных лесных, речных и болотных обитателей, был уверен: звери в эту нехитрую ловушку не пойдут. У дикого кабана плохое зрение, но нюх и слух отменные, и человека он чует на большом расстоянии. Неужели кабаны в Литве настоль­ко тупы, чтобы слепо переть к человеку на рожон, будь этим человеком даже сам кунигас Миндовг.

Стал накрапывать дождик.

- Неужто Жернас не придет? - тихо, словно про себя, произнес кто-то из бояр.

Миндовг резко обернулся на голос, сгреб в кулак бороду, принялся нервно наматывать ее, на сильные загорелые пальцы. Потом бросил долгий взгляд на Козлейку, стояв­шего у входа. Тот мгновенно уловил этот взгляд, сорвался с места и, сжимая в бледной руке свой устрашающий безмен, быстро зашагал в лес, в туман. Миндовг разгневанно сопел.

"Дался им этот Жернас, - думал Далибор. - В пуще столько живности навалили - до весны с мясом будут. Ку­нигас сам жаловался: всю соль перевели".

Над стенкой висело молчание. Висело на тонкой паутин­ке, ибо, стоило вислоусому боярину, забывшись, кашлянуть в кулак, как Миндовг выплеснул на него свою злость и раз­дражение:

- Что раскашлялся? Хочешь босыми ногами на горячих угольях поплясать? Рад, поди, что кунигасу не пофартило. Говори: рад?

- Да как ты мог такое подумать? - залился мертвенной бледностью боярин.

- Все вы из одного гнезда яйца, - грозно обронил Мин­довг.

Самовластителю-монарху, каковым в последние годы за­делался некогда малоприметный рутский кунигас, принад­лежало и подчинялось всё на его земле: железо и серебро, конная дружина и ополчение смердов, дравшихся в пешем строю, жизнь людей. Самый богатый и самый бедный из литвинов чувствовал себя перед ним, как подзаборный сор­няк. И человек чужой крови, и ближайший родич мог ус­нуть в объятиях жены, а проснуться в путах. Нередко слу­чалось, что из-за обильного хмельного стола, за которым только что пил из одной чаши с Миндовгом, горемыка, не успев удивиться, попадал в пыточную, где его уже дожида­лись люди Козлейки. Кунигас мог отнять у боярина землю и крышу над головой, мог разлучить мужа с женою, отца - с детьми.

Воротился из туманного леса Козлейка, снова, как вры­тый, замер у входа в ловушку. Бояре не дышали.

- Жернас! - вдруг прошептал Миндовг и побелевшими пальцами впился в еловую плаху тесного сруба. Нетерпе­ливый, какой-то лихорадочный взгляд его был прикован к кустам на опушке леса. Безграничная радость, ликование плескались в этом взгляде. Далибор посмотрел в ту же сто­рону и на травянистом возвышении-взлобке, с которого ут­ренний ветерок уже смахнул сизый туман, увидел необык­новенных размеров и редкой красоты дикого кабана. Не увидь он его собственными глазами, никогда бы и никому не поверил, что такие бывают. "Вот он какой, Жернас!" - хотелось Далибору крикнуть от изумления и непонятной, внезапно обуявшей его радости. Глянул украдкой на Миндовга, на бояр и по блеску глаз, по краске возбуждения на лицах понял, что и с ними творится нечто необычное, не поддающееся объяснению. Горделивый красавец-вепрь, скалою стоявший в первых лучах несмелого осеннего солнца, возвышаясь, казалось, надо всем лесом, над всею округой, был, как начинал догадываться Далибор, не просто хряком, не просто сильным, уверенным в себе самцом, а чем-то куда более значительным, более загадочным и непостижимым, чем-то таким, от чего внезапно обрывается сердце и в висках начинает тоненько звенеть кровь.

- Жернас... Мой Жернас... Пришел... - растроганно говорил Миндовг, словно повстречав после долгой разлуки родного, самого любимого сына.

Остальные тоже радостно улыбались, посылая Жернасу теплые, умиленные слова. А вислоусый боярин так даже всхлипнул и рукавом бобрового тулупа с показным усердием смахнул с глаз слезу.

На лысом - трава не в счет - островке-взлобке, шагнув из глухого черного болота, стоял, пытливо и в то же время с достоинством озирая округу, чудо-кабан. Туловище у него было за две сажени в длину, вес, по первой прикидке, пудов тридцать. Жесткая бурая щетина с рыжеватым подшерстком прямо лоснилась на нем. Он походил если не на скалу, то на гигантский валун, заостренный спереди, там, где на длинном плоском, лишенном волоса лыче-рыле все время пребывали в движении, то сжимались, то расширялись чуткие ноздри. Уши у Жернаса были под стать всему остальному. Пожалуй, чуть-чуть портили общую картину коротковатые ноги, но они, мощные, массивные, надо полагать, исправно делали свое дело: легко носили огромную, налитую тяжестью тушу по самым непролазным болотам. Угрожающе белые, как соль, которую привозят из Галича, клыки дополняли впечатление.

Можно было только диву даваться, как скудная здешняя земля породила и взрастила такого великана. Конечно же, под ним проламывался лед, когда зимой шел он грызть сладкую от мороза осоку на лесные озера. Чтобы насытить такую гору сала и мяса, мало, пожалуй, одной пущи, тут требовалось их две, а то и три, потому что у Жернаса был, судя по всему, отменный аппетит.

С величайшим достоинством, даже с надменным вызо­вом стоял громадина-вепрь, открытый любому глазу, лю­бому копью. Но вот он пошевелился, медленно повел круп­ной головой. Солнце еще только выплывало из тумана, ле­нивое, остывшее за ночь, и на какой-то миг почудилось, будто вепрь подцепил, подважил его рылом, чтобы поско­рее вскатить на холодное осеннее небо.

"Неужели они убьют Жернаса? - с горечью и сожалени­ем подумал Далибор. - Пусть бы жил такой. Разве мало других кабанов в пуще".

Новогородокский княжич еще не знал, не мог знать, что Жернас, который по праву мог бы зваться кунигасом всего кабаньего мира, рожден не для того, чтобы окороком ле­жать на дне солильного ушата или истекать жиром на чьем-то вертеле. Далибор не знал, что Жернас - бессмертен. То есть, разумеется, это не совсем так. Когда-нибудь откажут и его не знающие устали ноги, закроются навсегда сторожко-зоркие глаза, когда-нибудь ему приестся смотреть на пущу, на бескрайние болота и тучи над этими болотами. Когда-нибудь и его нутро отвергнет пищу. Но сегодня у Жернаса был зверский аппетит, он, всеядный, мог в любом количестве пожирать корешки, корневища, луковицы реч­ных и болотных растений, желуди, грибы, мох, лишайники, насекомых и их личинки, дождевых червей и т. д. и т.д. Он, будь это возможно, съел бы самого себя - такой ненасыт­ной прожорливостью наделило его небо.