Леонид Дайнеко - Железные желуди

С далекого юга слышится дыхание Золотой Орды. Степ­няки сломали хребет Киеву, содрали золоченые крыши и купола с русских церквей. В любой миг неудержимым бес­нующимся валом их тумены могут ринуться с Днепра на Неман. Есть такая ужасная смерть, такое наказание: чело­века расплющивают двумя толстыми дубовыми досками. У Миндовга не проходило ощущение, что он сам, его семья, его народ подвешены меж неумолимыми досками Ордена и Орды. Остановить их, сломать убийственный механизм можно только одним способом: собрав большую объеди­ненную силу. Но откуда взяться этой силе, ежели в малень­кой Литве, в этом красном Миндовговом яблочке, завелись ненасытные злые черви? Они точат яблоко, сердце Миндовгово точат, Давспрунк с Товтивилом и Эдивидом, Выконт, Рушковичи, Белевичи... Правда, Рушковичи уже не в счет, с ними Миндовг расправился, хотя и ездили когда-то вместе в Галич на переговоры с русскими князьями. Рас­правился с присущей ему жестокостью. Велел у каждого из мужчин их дома вырезать из живого тела по куску мяса. Вырезали, поджарили, и тогда последовал приказ: брату есть мясо брата. В страхе перед новыми, еще более жутки­ми мучениями братья не посмели отказаться и, как канни­балы, были забиты мачугами. Только богам и кунигасам дано высоким небом право даровать людям жизнь или смерть. Это Миндовг знал твердо, к этому был приучен сызмалу. Не выпадало оставаться добреньким, как дитя в колыбельке. Жизнь научила оглядке и жестокости. Выжи­вал под солнцем сильнейший или тот, кто умел быстро­-быстро бегать, не оставляя следов. Бегать - это не значило спасаться бегством, это был вопрос тактики. О трусах Миндовг думал с брезгливостью. Он любил сильных духом людей. Эти люди подобны огню, сокрушающему все живое на своем пути. Он сам хотел сделаться и сделался человеком-огнем, которого боятся враги и слушаются друзья. Жестокость была разлита в природе. Молния безжалостно расщепляла дубы. Волк резал овцу. Снег валил на теплые весенние цветы. Рысь - тигр здешних лесов - отнимала жизнь у косуль и лосих. Трехлетнему Миндовгову брату Монтвиле петух, привезенный от индусов, выклевал зрачок в глазу - решил, что это блестящий камешек. Нельзя было раскисать, как сыроежка под дождем, ждать, пока кто-то придет и прикончит тебя самого и всех твоих близких. Миндовг не однажды посылал в дар своим воинственным соседям медоносную борть. В Литве, когда ищут дружбы, всегда дарят пчел. Возможно, потому, что пчела трудолю­бива, богата и никогда не даст себя в обиду. Соседи от пчел не отказывались, но все равно плели сети заговоров, вреди­ли на каждом шагу. Как-то Миндовг послал к Товтивилу своего лучшего воеводу, человека исполинской силы Гедруса. Товтивил с Эдивидом щедро потчевали воеводу ме­дом и жареной дичью, а потом кто-то из Товтивиловой ох­раны (даже имя его неизвестно) обнял захмелевшего Гедруса, спросил: "Где у тебя сердце?" - "Тут", - похлопал доверчивый великан себя по груди. И негодяй по самую рукоятку всадил длинный нож точнехонько в указанное ме­сто. Нелепая смерть воеводы потрясла Миндовга. "Сам се­бя проспал", - были первые слова кунигаса, когда он услы­хал, что Гедруса нет в живых. И опять пламя войны пока­тилось по Литве. Искры же от нее долетали до Деволтвы, Дайнавы, Нальши, осыпали землю Зеленых Дубов и Чер­ных Ужей. Миндовг начал лихорадочно укреплять Руту и свои многочисленные лесные городки- пилькальнисы, ибо уже разбежались по всем тропам вражеские людорезы и людоловы. До недавних пор свои укрепления литвины строили из дерева, песка и камня, но камни валили просто кучей, не зная, как скреплять их, связывать воедино. Новогородок открыл им секрет известкового раствора, цемянки. Товтивил с Эдивидом, обжегшись у таких стен, принялись жечь окрестные веси, хватать в полон Миндовговых койминцев. Рутский кунигас отвечал тем же и бес­сонными ночами думал, сгорая от гнева: "Погодите, скоро так ударю - черные искры посыплются из глаз!" Вот поче­му с такой радостью встретил он дружину, пришедшую из Новогородка. Теперь удача и власть не выскользнут у него из рук: крепкое плечо подставлял ему князь Изяслав.

Весело было в Руте наступившей ночью. На гигант­ских кострах жарились дикие кабаны и лоси. Миндовг с Войшелком и своими воеводами, Далибор с Хвалом и Косткой сидели за богатыми столами под открытым не­бом, пили мед, ромейское вино и светлое литовское пи­во - алус. Миндовг со смаком ел лосиные губы в уксу­се, бросал быстрые взгляды то на Далибора, то на Хва­ла, и в темно-зеленых глазах его вспыхивали жгучие ис­корки.

- Почему сам князь Изяслав не приехал? - положил он тяжелую руку Далибору на плечо.

- К князю Даниле Романовичу в Галич собирается, - от­ветил тот.

Пальцы Миндовга сжались, и уже кулаком он отсчитал дюжину позвонков у княжича на спине, словно пробуя на прочность его хребет. Потом вскочил из-за стола, велел Войшелку:

- Зови дружинников! Пусть гости послушают наши дай­ны.

Пришло десятка полтора молодцев, стали полукругом, запели. Под ночным небом, под дымчато-серебристыми об­лаками широко поплыло:

Сёння п’ём мы піва,

Ну, а заўтра выйдзем

На рубеж yropcкi.

Вінныя там рэкі,

Яблыкі на дрэвах

Чыста залатыя.

Миндовг подбежал к поющим, втиснулся между ними, положив им руки на плечи, пропел, вопрошая:

- Што ж рабіць мы будзем

На зямлі угорскай?

- Мы збудуем горад

3 камянёў каштоўных,

3 яркіх самацветаў, -

ответил хор.

- A Kaлi ж мы прыйдзем

3 той зямлі угорскай? -

снова вопросил кунигас.

- Kaлi у ciнім моры

Зашапочуць дрэвы,

Зацвітуць камённі, -

полетело в черную ночь, полетело к звездам. Расступился, рас­кололся мрак, и у каждого из слушавших со скоростью молнии промелькнула в памяти вся его жизнь с самого начала до вот этой песни, в которой слилось все, чем красно наше земное су­ществование: таинственность леса, глубина вод, голоса матери-природы. Далибор увидел плакучую березу над песчаной ту­манной дорогой, капли росы на цветах, девичью фигуру во всем белом. Туман тек, окутывал девушку, вот уже тоненькая рука птичьим крылом взметнулась над сизой стынью и исчезла. Где это было? Чья рука?

Вернулись в застолье. Миндовг был весел, смешлив, много ел и пил. Челядь подавала жареных уток и гусей, копченых угрей, холодные телячьи языки.

- Не лезет уже, а глаза все бы ели, - похлопал себя по животу один из литовских воевод, чем вызвал общий смех. Но Миндовг вдруг потемнел лицом, схватил воеводу за длинные волосы, ткнул его лицом в жирные куски жаркого, прокричал хрипло:

- Распустил брюхо! Помнишь, как мы голодали над ре­кою Невежей? Как кору грызли? Как ливонцы бросали нам через вал дохлых кошек?

Он опрокинул стол (что явно было здесь не в новинку), подался в темноту, низко уронив голову. Внезапная перемена в настроении кунигаса удивила новогородокцев. Вызвавший же княжий гнев воевода, как будто ровно ничего не произошло, сидел на кленовой скамье и размазывал по лицу блестящую влагу. И были это не слезы, а гусиный жир.