Леонид Дайнеко - Железные желуди

- Андрей, я вышибу литвина из седла, как куропатку! - подняв забрало, крикнул магистру его любимчик граф Ин­грид. Не так давно этого графа с женским именем захвати­ли было жемайтийцы и ладно-таки поджарили на костре, прежде чем удалось его отбить. Между собою рыцари на­зывали графа Ингрида Печеной Щекой. Магистр ободряю­ще улыбнулся Ингриду и послал вслед ему крестное знаме­ние.

Миндовг же не видел никого, кроме Лингевина. Каза­лось, вся Литва с Новогородком, вся Ятвезь и Жемайтия слились сейчас в человеке по имени Лингевин. "Дай тебе небо тысячу рук и тысячу глаз!" - рвалось из самой души у кунигаса.

Андрей Стырланд отлично понимал его состояние. "Он из тех, кто ставит на карту все до последней нитки", - ду­мал ливонский магистр. Ему припомнилось, как седмицу назад приезжали Миндовговы послы с обильными и доро­гими подарками. (Он, магистр, конечно, не показал, что до­волен, - наоборот, хмурился.) Тогда же передали они устно - и в этом была безрассудная смелость - просьбу кунигаса: "Если убьешь или хотя бы выживешь с подвластных тебе земель Товтивила, получишь еще больше". Хитрый Андрей Стырланд обратил услышанное в шутку, но счел разумным лично повидаться с Миндовгом.

Между тем Лингевин дрался совсем нехудо. Можно бы­ло подумать, что перед тобою ливонский рыцарь, - так ис­кусно прикрывался он щитом, так умело управлял конем, то ослабляя, то натягивая поводья. Наконец, к удивлению всех ливонцев, и в первую очередь магистра, граф Ингрид получил сокрушительный удар топором, зашатался в седле и... упал на свежевзрытый песок ристалища. "Бедный Ин­грид, - содрогнулся магистр. - Этот варвар, похоже, раско­лол ему голову". Зрители словно онемели. Оруженосцы проворно выбежали на арену, за руки и за ноги унесли Ин­грида.

- Лингевин! - вскричал, завопил радостно Миндовг, в один прыжок очутился перед своим боярином, помог ему слезть с коня и прилюдно расцеловал.

Большинству рыцарей эта часть турнира не понравилась. Они скрипели зубами, хватались за мечи. Со всех сторон слышалось:

- Проклятые язычники!

- Смоем с песка благородную рыцарскую кровь их пога­ной кровью!

- Магистр, прикажи!

Но Андрей Стырланд поднялся во весь свой огромный рост, резким властным голосом оборвал шум, возвестил:

- Победил рыцарь Лингевин из Руты!

Тут-то Лингевин, видимо, подученный Миндовгом, и подбежал к Стырланду, пал ему в ноги:

- Великий магистр, я честно дрался против твоего рыца­ря и, как видишь, одолел его. Знаю: за это положен приз. Мне не надо ни серебра, ни золота, ни боевого коня, ни за­морского меча. Отдай мне моих братьев, жалких предате­лей Туше, Милгерина и Гингейку. Всему миру известно, что вы, немцы, - благородный и знающий себе цену народ и вы тоже ненавидите изменников. Отдай моих братьев, чтоб я, как старший в роду, решил, что с ними делать. Вон они, мерзавцы. - Рукою, все еще сжимавшей боевой топор, Лингевин указал туда, где, прячась за спинами ливонцев, дрожала от страха поименно названная им троица.

- Отдай, магистр, перебежчиков, - присоединился к его просьбе и Миндовг. - А я обещаю: если кто-нибудь из тво­их людей изменит тебе и станет искать прибежища в моих землях, тут же будет отправлен обратно. Отдай.

Над ристалищем тяжеленным камнем повисла тишина. Стронуть этот камень с места одним своим словом мог только ливонский магистр. Он понимал лежащую на нем ответственность и долго молчал. Наконец произнес, как сигнетом припечатал:

- Живых людей я не даю в качестве призовых. Принеси­те литовскому рыцарю доспехи работы саксонских кузне­цов.

На исходе того же дня Андрей Стырланд, оставшись с Миндовгом в трапезной с глазу на глаз, решительно заявил:

- Пока не примешь общую веру христианскую, а оста­нешься в константинопольской схизме, пока не пошлешь Римскому Папе подношения и не выкажешь послушания, миру между нам не бывать, как и тебе не будет спасения в загробной жизни. Освяти крещением золото, которым ты ослепил Орден и меня, и наши мечи обратятся против об­щего врага.

- Я понял тебя, магистр, - со значением посмотрел на него Миндовг. - Завтра же посол мой Парнус едет в Рим.

На том и порешили. Обрадованный Стырланд лично вручил кунигасу нарядные, в красивых узорах, рыцарские доспехи. Такие же доспехи, только маленькие, детские, по­лучили и Руклюс, и Рупинас. Даже маленькие железные мечи на малиновой опояске достались обоим сыновьям ку­нигаса. Это сильно подействовало на Миндовга. Он трогал пальцем лезвия мечей, причмокивал языком. И на радостях оставил Стырланду весь свой продовольственный обоз. А были в том обозе бочки с пресным, без хмеля, медом, мясо - несколько десятков полтей (полутуш), сало, сыры, масло в трех кадушках, две бочки мака, не счесть вязанок лука и чеснока.

Как на крыльях возвращался кунигас домой. От свежего ветра, хозяйничавшего в пуще, от сознания удачи было чисто и легко на душе. Магистр Андрей Стырланд, а там и рижский епископ Николай из непримиримых его врагов превратятся волею обстоятельств в верных союзников. Хо­тя бы в том смысле, что будут братьями по вере. Разве этого мало? Рухнет стена, как в петле сжимавшая его державу.

С ятвягами он совладает, а галицкого князя Даниила можно улестить, отдав Ромуне за его сына Шварна.

- Дайну! - прокричал Миндовг. - Запевайте дайну! - И, когда задушевная песнь разлилась по округе, добавил уже почти про себя: - У плохих людей нет песен.

В подаренных Стырландом саксонских (как и у Лингевина) доспехах он гордо ехал во главе отряда. Солнце пря­мо слепило, отражаясь от блестящих наборных пластин. И вдруг прошипела стрела, злобно тюкнула в спину. Кунигас кубарем полетел с коня. Грязью из-под копыт брызнуло в лицо. Он шевельнул плечами и, убедившись, что смертоносное железо лишь царапнуло его, ощутил, как благодат­ное тепло плеснулось у него внутри, как затопила сердце радость: "Я жив, саксонский панцирь спас меня!" Тут же вскочил на ноги, выхватил меч, резко обернулся, свирепо сверкнул глазами:

- Кто?!

Козлейка показал на небольшого ростом светловолосого юношу, видимо, возчика, который стоял подле ближней подводы, опустив лук, и растерянно, а больше - опусто­шенно улыбался. Его уже вязали, заломив руки за спину.

- Ты? - подскочил к юноше Миндовг. - За что? За что хотел убить меня, убить своего кунигаса?

- За поруганную веру, - тихо ответил тот, и густой смертный пот залил его лицо. Казалось, вечерняя роса лег­ла на человека.

Миндовг страшным ударом развалил юношу надвое. Тут в пору было отпрянуть в ужасе, но нет - меч вздымался снова и снова, творил свою кровавую работу. Потом куни­гас принялся в ярости топтать то, во что превратилось щу­плое, почти мальчишеское тело. Едва успокоился. Тяжело дыша, сел тут же на землю, сжал лоб руками и словно ока­менел. Когда же снова тронулись в путь, когда ночь опус­тила на все окрест свое черное крыло, плакал, обливался никем не видимыми, но обильными слезами. Между тем Козлейка приказал своим людям захватить голову заруб­ленного возчика. На нее надели высушенную овечью морду-личину и так повезли в Руту. По этой мертвой голове Козлейка высчитает всех близких и далеких родичей того, кто досмел поднять руку на кунигаса.