Леонид Дайнеко - Железные желуди

- Поп? - оживился зеленоглазый вой, которого назвали Бачилой. Он поправил на голове медную шапку и, сжимая в руке копье, подошел к Сиверту. - Ты правда поп?

Монах недоуменно смотрел на зеленоглазого: чего хочет от него этот схизматик?

- Скажи хоть что-нибудь, святой отец, - горячечно шептал ему на ухо Мориц. - Копье у него длинное: может нас обоих на него насадить.

Он словно нагнал страху на самого себя: стал заиски­вающе улыбаться Бачиле, прикладывая руки к груди и кла­няясь.

- Не юли, как лиса под бороной, - прикрикнул на него Бачила и снова, уже более строго, спросил у Сиверта: - Так ты поп?

Монах снял с себя нашейный крест, высоко поднял его над головой и... затянул первый пришедший на ум псалом.

- Так бы сразу и сказал, - обрадовался Бачила и крикнул: - Князь! Князь Глеб Изяславич! Мы немецкого попа отло­вили!

Подъехал Далибор, оценивающе посмотрел на Сиверта. Что-то в монахе, видно, ему понравилось, ибо последовал приказ:

- Проводите его до брички. Поедет со мной в Волковыйск.

Сиверта отделили от гурта пленников. И тут к нему бро­сился Мориц, заверещал как резаный:

- Без меня святой отец пропадет!

- Что это он? - передернул плечами Далибор.

- Это мой слуга, - сказал Сиверт. - Позволь, король волковыйский, взять его с собой.

Далибор понял ситуацию по-своему: "Быстро немчины к неволе привыкают, - отметил он про себя. - Наш человек, если хочешь, помрет, а чужому немилому небу не улыбнет­ся".

- Бери с собой своего холопа, - кивнул монаху.

Все оборачивалось далеко не худшим образом. Сиверт с Морицем могли бы уже кормить могильных червей либо, что еще хуже, гореть на языческом костре. Они же ехали в удобной, нетесной бричке-кибитке в город Волковыйск, где властвовал князь Далибор-Глеб. Не беда, что только сейчас Сиверт впервые услышал про этот город. Главное - там живут христиане, хотя их связь с владыкой небесным осу­ществляется не через Папу Римского, а через константино­польского патриарха.

"Все в нашей жизни противоречиво, как свет и тьма, - умиротворенно и с легкой грустинкой думал Сиверт, раз­глядывая пейзажи неведомой ему доселе страны. - Как сто­ят в Магдебургском соборе статуи пяти мудрых и пяти не­разумных дев, так существуют на земле и в небе жизнь и смерть, цветение и тлен. Да, я раб схизматиков и неверных, но душа моя принадлежит только Христу".

В столице могучей державы литовцев и русинов Новогородке, который волею неба оказался у них на пути, судьба плененного монаха сделала резкий зигзаг. Глеб Волковыйский заехал отобедать к своему давнишнему другу и побра­тиму князю Войшелку, который от имени отца кунигаса Миндовга правил Новогородком. Сам же Миндовг отдавал предпочтение Руте и Кернаве и не любил покидать эти го­рода. Но война вынудила кунигаса надолго сесть в седло и чаще ночевать под открытым небом, чем в своем любимом нумасе. Враги перли со всех сторон. Сначала кунигас даже посмеивался над волынско-немецко-жемайтийским сою­зом. "Сошлись медведь, свинья да осел", - говаривал он своим приближенным. Но эти животные при всей их не­схожести больно кусались. А рядом с ними еще маячили ятвяги и пинские князья. Правда, пиняне шли на Новогородок не по своей воле - гнал Даниил Романович, которому они бездумно присягнули на верность. Словом, беспокой­но было на душе у Миндовга. Надумал он собрать в Новогородке раду - совет из всех подручных князей и кунигасов, новогородокских и литовских бояр. Заглянул перед радой к сыну, Войшелку, и застал у него Глеба Волковыйского, при котором обретался странный человек, лопотавший что-то по-немецки.

- Кто это? - с кислой миной спросил Миндовг.

- Доминиканский монах Сиверт, - ответил Далибор. - Пленен моими воями. Большой учености человек.

- Большой учености? - засмеялся Миндовг. - А по-новогородокски или по-литовски он умеет говорить?

Толмач перевел Сиверту сказанное кунигасом. Монах скромно потупил глаза в землю, поклонился.

- Я научусь, великий король. Я очень скоро научусь вашим прекрасным языкам, ибо от рождения в меня заложе­ны Христом особые способности к обучению.

Миндовгу, похоже, Сиверт не понравился.

- Немца отдашь мне, - сказал он Далибору. - Очень уж у него хитрые глазки и скользкий язык. Я за ним лучше при­гляжу. - И строго спросил: - А что ж твой отец не приехал на раду?

- Отец сидит в Свислочи, а я - в Волковыйске. Как мне за него отвечать? К тому же еду не из дому, а из сечи, - на­хмурил брови и закусил губу Далибор.

- Доносят мне верные люди, что он с тевтонами и ляха­ми перенюхивается, - начал закипать Миндовг.

Далибор Волковыйский словно онемел, не посмел пере­чить.

Так доминиканский монах Сиверт попал со своим не то слугой, не то оруженосцем Морицем в лесной город Руту к кунигасу Миндовгу, а точнее - к его новой жене черногла­зой красавице Марте.

III

Руту, дотла сожженную Давспрунком с сыновьями, от­строили на прежнем месте, по черному следу. Мощнее, чем прежде, стали стены и надворотная башня. Княжеский те­рем подрос, раздался вширь, принарядился, покои забле­стели новыми золотом и серебром, разве что не было уже там потайной затемненной молельни, в которой бывшая литовская княгиня Ганна-Поята и сын ее Войшелк любили вести беседы с Христом. Едва вступив по приезде из Нальшан в роль владелицы терема, Марта приказала разобрать молельню и выбросить вон все, что составляло ее убранст­во, за исключением, конечно, святых образов. Эти образа отвезли в Новогородок, в храм Бориса и Глеба.

С малых лет прозябая в безвестности, в унизительной бедности, так как отец ее был одним из тысяч малоимущих бояр, все богатство которых - тулуп да меч, красавица Марта мечтала о роскоши и славе, о всеобщем поклонении. А что мог дать ей отец? "С этого боярина вши дождем сы­плются", - случайно подслушала она однажды, как проез­жались по адресу отца гостившие у них рижские купцы. Всю ночь проплакала, кусая душившую ее перину. И вот, как солнце в небе, объявился Миндовг, воинственный и удачливый кунигас, мужчина-зубр с черно-зелеными упря­мыми глазам. Все поначалу казалось Марте сном: и его сватанье, и богатые подарки, от которых разбегались глаза, и переезд в Руту, в новоотстроенный терем кунигаса. Она отлично понимала, что у женской красы недолог век. Не успеешь оглянуться - и упорхнет она, краса, вместе с мо­лодостью, как облетает с осенних дерев крылатый желтый лист.

В тереме новоявленная княгиня завела очень строгие по­рядки. Прислужниц, молоденьких девчат, оставила тех же, что были при Ганне-Пояте, но каждый миг и на каждом ша­гу со злорадством мстила им за несуществующие грехи, за то, что прежнюю свою госпожу они - казалось ей - больше любили и почитали. За самую мелочную провинность, за недостаточно преданный или просто огорченный взгляд хлестала по щекам, рвала на них платья, таскала за волосы, приказывала сечь крапивой или лозой. Когда Сиверт впер­вые ступил на порог терема, своим зорким доминиканским глазом он заметил до десятка хорошеньких прислужниц, стоявших коленями на рассыпанной соли и грече. Некото­рые из них были острижены наголо, платья им заменяли грубые мешки с прорезями для головы. Необыкновенной красоты синеглазка стояла в углу светелки на одной ноге, держась, правда, рукою за стену. Так расплачивалась она за неуклюжую, на взгляд княгини, походку. Уже в ходе аудиенции разгневанная чем-то Марта хлопнула в ладоши, и тут же из соседнего покоя выскочила, бухнулась перед нею на колени светлокосая горничная, спросила певучим голосом: