Леонид Дайнеко - Железные желуди

- Что прикажет наша повелительница?

- Подай зеркало, - высокомерно глянула на нее княгиня.

Та, чуть дыша от страха, принесла изящное зеркало в зо­лотой оправе и, держа его на весу, снова опустилась на ко­лени перед княгиней. Марта долго и тщательно разгляды­вала себя, потом ее губы злобно искривились:

- Как ты меня причесала сегодня, ленивая тварь?! Вот тут волосы торчат... и тут...

Ногой в позолоченной туфельке княгиня ткнула горнич­ной в лицо и, кликнув дворовых холопов, приказала всы­пать ее плетей.

Собеседницей княгиня Марта оказалась достаточно ин­тересной. "У нее мужской ум", - почтительно думал мо­нах, когда она расспрашивала про Лион и Рим, про народы, населяющие края, где заходит солнце, интересовалась их обычаями, предпочтениями в одежде, верой.

Монаху сразу оборудовали уютную домовую капеллу, в которой он мог славить Христа. Вместе с ним здесь жарко молился Мориц, заметно округлившийся в последнее вре­мя. Часто заглядывала в капеллу княгиня, внимала божест­венной латыни. В целом же город оставался языческим. Язычником был, как понимал монах, и сам кунигас, хотя и принял в Новогородке православную веру.

Огромная радость, которую до поры он старательно скрывал, поселилась в душе у Сиверта. Надежные люди (а их доминиканец умел находить повсюду) по секрету донес­ли, что хочет Миндовг с ближайшими своими боярами кре­ститься в католичество. Вот почему и его, скромного мона­ха, сразу приметил среди пленников и приблизил к себе. Тяготы войны, поражения, неистощимость вражеских ра­тей, что шли и шли на Литву и Новогородок, заставляли кунигаса все чаще обращать взгляд в сторону апостольско­го римского престола. "Слава вам, Бог наш и пресвятая Де­ва Мария!" - растроганно повторял в своей капелле Сиверт в ожидании светлого дня.

Еще один весьма интересный человек повтречался мона­ху в рутском тереме. Это был Астафий Константинович, рязанский боярин, бежавший когда-то от своего князя и от татар, сровнявших с землею Рязань. У него, высокого, тем­новолосого, с крупным хрящеватым носом, был свой клю­чик к душе кунигаса. Не такой, каким обладал Козлейка, а свой собственный. Козлейке Сиверт сразу отдал должное, потому что почуял в нем силу, которой нельзя не подчи­ниться. Отношение же к Астафию Константиновичу у мо­наха было двойственное. Это был, если верить его словам, страдалец, человек без родни и без родины. Сиверт чувст­вовал расположение к таким людям, ибо сам жил их жиз­нью. В то же время он испытывал враждебность к бывшему рязанскому боярину как к православному схизматику, ко­торый в любой момент может подставить ножку в сокры­той от чужих глаз гонке за кунигасовой душой. Но Астафий пока что отмалчивался, загадочно ухмылялся и присматри­вался к монаху.

Миндовг между тем открыто начал поговаривать о кре­щении в католическую веру. Православие, низведенное в Киеве, Рязани и Москве татарами до положения приживал­ки, в данный момент было бессильно, кланялось каждому ханскому баскаку, а кунигас любил и уважал силу. За соб­ственное крещение и за готовность привести под опекун­скую руку Рима весь свой народ Миндовг рассчитывал по­лучить от папы Иннокентия IV ни много ни мало - коро­левскую корону. Когда же он сделается королем, встанет вровень со всеми христианскими властителями Европы, враги спрячут свои мечи, ибо не может христианин воевать против христианина.

Войшелк с большинством новогородокского боярства и, конечно же, преподобный Анисим из храма Бориса и Глеба и слышать не хотели о переходе в католичество. Миндовг не особо был удивлен тем, что русины не хотят поклонить­ся Риму. Испокон веков божественный свет шел к Ним из Константинополя и Киева. Но сын, родной сын - и вдруг против! Он вызвал Войшелка из Новогородка в Руту.

- Почему супротив меня, великого кунигаса и отца сво­его, Новогородок подбиваешь?

- Потому что негоже менять веру, - бледнея, ответил сын. - Ты православный, как твоя покойная жена Ганна- Поята, как я.

- Негоже менять? - угрожающе засопел Миндовг. - А ходить в рабах у никчемного Выконта гоже? А лишиться достояния дедов-прадедов гоже? - Он внезапно рванул на себе зеленую шелковую рубаху, обнажив бугристую, за­росшую темным косматым волосом грудь. - Мать родила меня вот в этой коже. Видишь? Это первая вера моя, извеч­ная вера прадедов. Потом я оделся по-летнему - это рус­ская вера. Надену зимний кожух - будет римская вера. А перед смертью сброшу все чужие одежды и ворочусь го­лым в лоно огня своего и веры своей. Понял? - Миндовг подошел к сыну вплотную, положил руки ему на плечи, возбужденными, горящими глазами пронизывая насквозь. - Прощу тебя, не становись у меня на пути, - выдохнул глу­хо. - Возвращайся в Новогородок и успокой русинов: на их веру я не посягну. И ты оставайся в православии. А мне, чтобы сохранить нашу державу, надо протянуть руку Риму.

Так и не пришли к согласию, не столковались отец с сы­ном. Войшелк уехал в Новогородок, Миндовг остался в Ру­те. Сразу же позвал Сиверта, усадил рядом с собою, спро­сил:

- Поможешь ли мне в угодном Богу деле?

- Помогу. Приказывай, кунигас, - обрадовался монах.

- Хочу я вместе с близкими боярами принять католиче­ство, - приглушил голос и почему-то вдруг озирнулся Миндовг. - Дай совет: как быстро и без особых ошибок это сделать?

- Великий кунигас, - растроганно опустился Сиверт пе­ред Миндовгом на колени, - иные народы будут завидовать твоему народу, ибо его ведешь ты. Христос ждет тебя, а там, где Христос, и слава, и сила.

- Встань, - нетерпеливо дернул его за рукав кунигас. - Как думаешь: мне прямо к папе послов слать?

Сиверт резво вскочил с колен. Вот он, этот долгождан­ный день! Сказано же было в Священном писании: "И при­ползут под руку твою волосатые и косматые, слепые и бес­сердечные, и каждого из них ты наградишь как посохом, Божьим лучом".

- Надо начинать с Вендена, с магистра Андрея фон Стырланда, - твердо проговорил монах.

- А почему не с Риги, не с епископа Николая? - упрямо выгнул шею Миндовг.

- У Николая нет войска, а значит, нет и сил, - как мла­денцу, растолковал ему монах.

Кунигас кивнул, соглашаясь: да, сила нужна, без силы властитель не властитель. Сиверт, войдя в роль наставника, повел было речь о кондициях, на которых Литва примет крещение от Рима, но Миндовг так взглянул на него, что монах враз сник и умолк.

- Не лезь, вьюн, не в свой вентерь, - пряча усмешку, ска­зал Миндовг, и доминиканец снова почувствовал себя ни­чтожным червем-выползком, на какой-то миг показавшим голову из норки. Пришлось, чтобы не вводить кунигаса во гнев, опять валиться на колени.

Весь тот день Миндовг вел себя необычно: у каждого, кого ни встретит, выспрашивал, требовательно глядя в глаза, что человек думает насчет крещения в католическую веру. Заго­варивал даже с княгиниными прислужницами, которые, буду­чи наказаны в очередной раз, перетирали белыми, глаз не ото­рвать, коленками горох и гречу. Чувствовалось, что кунигас не в себе. Он был почти уверен: Криве-Кривейта, прослышав о том, куда повернуло дело, проклянет его, а проклятие пер­восвященника - что тяжелый камень в висок. Вместе с Козлейкой тайком съездил в священную алку, в тревожном раз­думье расхаживал среди безмолвных дубов, припадал то к од­ному, то к другому, гладил шершавую жесткую кору. Козлейке со стороны казалось: Миндовг слушает, что говорят ему угрюмые советчики.