Леонид Дайнеко - Железные желуди

"Дался мне этот их огонь, - опустошенно думал домини­канец. - Не иначе, затмение нашло. Сидел бы сейчас в по­коях королевы Марты и читал ей Священное писание. Но, видимо, так было угодно Христу, ибо он и только он, Отец наш небесный, руководит своими слугами и мудро настав­ляет их. Настанет час, когда во всем Божьем мире погаснет последний языческий костер. А меня ждет небесный венец, ибо я приложил к этому руку".

Укрепив дух такими рассуждениями, Сиверт повернул голову чтобы взглянуть на своего спутника по крестному пути, и... его словно обухом хватили по темечку, словно го­рящим факелом ткнули ему в глаза. Он вдруг сообразил: человек, идущий рядом с ним, не Козлейка! У него аж пе­рехватило дыхание и язык прилип к небу от неожиданного открытия. Аж ноги подкосились, и он бы упал, не упрись ему в спину древко копья. Да, это был не Козлейка. Это был человек, невероятно похожий на него, двойник, только немой, возможно, даже безъязыкий. И лицо, и глаза, и ко­жа, и осанка - все было его, Козлейкино. А чего не было, так это двух почти незаметных родинок пониже левого уха. Эти родинки он не мог не запомнить, потому что, увидев их впервые, подумал: "Не иначе, дьявол пометил мерзавца железным клювом". Родинок не было.

"Что ж это такое? - захлебнулся отчаяньем доминиканец. - Меня волокут на костер, а Козлейка, который все затеял и сам же выполнил, вышел сухим из воды, подсунув вместо себя немого дуралея? Да, скорее всего, этому чудику вы­рвали язык в самый последний момент, чтобы не вздумал верещать и, раскрыв тайну, не ввел в ярость народ".

Теперь Сиверту стало понятно, о чем шушукались нака­нуне Козлейка с Миндовгом за турьей шкурой. Стало по­нятно и то, почему Козлейка не выпил ни капли воды: в обеих кружках на всякий случай было сонное зелье. Он, Сиверт, опорожнил свою и заснул, а в это время в каморку привели лже-Козлейку.

- Хочу видеть Миндовга! Позовите великого кунигаса! - возопил Сиверт, физически ощущая, как охватывает душу омерзительный липкий страх. А когда-то же он внушал своим ученикам и всем, кто хотел его слушать: "Надо вырастить народ, который не боится смерти". И еще он говорил: "Мы на земле только гости. Лучше печаль, нежели ра­дость, ибо сердце печалится и в радости". Все это мгновен­но улетучилось из памяти, как только он увидел в отдалении две аккуратные клади дров, которые вскоре займутся забушуют жарким пламенем, превратятся в два больших костра - один для лже-Козлейки, второй для него, Сиверта.

- Позовите Миндовга! - кричал, молил монах.

Но никто его не слышал. Рутчане готовы были петь и плясать на радостях, заранее смакуя муки, которые приго­товил Пяркунас для коварных врагов священного Знича. Особую ненависть вызывал у них Козлейка.

- Заткни ухо, не то туда влетит горячий уголек, - драз­нили его сорванцы-малолетки, корча смешные рожи и по­казывая языки.

- Ты зашипишь на огне, как угорь на сковородке, - посу­лила беззубая старуха. - Тогда вспомнишь, как плакал в руках твоих палачей мой сын Пирагас.

Близился конец земного пути. Их поставили спинами ко врытым в землю столбам, привязали, начали сосредоточен­но обкладывать дровами, шишками, мхом и сухой бере­стой. Сиверт уже смирился со смертью.

- Подобно овце, долго блуждавшей по пустыне и на­шедшей, наконец, свою овчарню, возвращаюсь я, о свето­носный Христе, с грешной земли на Твое священное небо, - шептал монах.

Рядом, в нескольких шагах от него, что-то бормотал, бился головой о столб лже-Козлейка.

- Язык со страху проглотил, - покатывались от хохота рутчане.

И тут Сиверт увидел последнюю свою надежду на этом свете - саксонского графа Удо. Рыжеволосая голова графа восходила в толпе среди черных и русых литовских голов, как солнце из туч.

- Граф Удо! Христианнейший рыцарь! - вскричал монах. - К тебе обращаю мою мольбу: вызволи из дьявольских рук! Попроси кунигаса, чтобы смилостивился надо мной, неразумным! Как соотечественника и как христианина именем пречистой Девы Марии заклинаю тебя!

Удо что-то крикнул в ответ, поднял руку в перчатке. В этот момент подожгли дрова, которыми по пояс был обло­жен лже-Козлейка. Бедолага взвыл, волосы его затрещали. Жар от костра был так силен, что добирался и до Сиверта.

- Это не Козлейка! - надрывался монах. - Безвинного губите!

- Погоди, сейчас мы и тебя пощекочем, - со смехом по­обещали ему.

Доминиканец понял, что его принимают за сумасшедше­го. Да и то: все видят, как корчится на костре ненавистный Козлейка, а латинянин кричит, что это вовсе не он. Ясно: помрачился умом.

- Отпусти им, Боже, грехи их, - прочувствованно вздох­нул Сиверт, готовясь умереть.

И тут в толпе неподалеку он увидел Морица. Тот в ужасе смотрел на него и плакал. Это растрогало монаха. Нашлась-таки в языческом бедламе живая душа, нашелся человек, искренне сочувствующий ему. Сиверт уголками сухих губ улыбнулся верному слуге.

- Великий кунигас Миндовг дарует жизнь латинянину! - раскатился над толпой зычный голос Лингевина. Это про­изошло в тот самый момент, когда к Сиверту уже прибли­жались с головешкой.

Новость была встречена криками возмущения и гнева.

"Неужели я буду жить?" - подумалось монаху. В сле­дующую секунду он впал в беспамятство.

VI

Рута, как и вся Новогородокско-Литовская земля, отбила нападение. В свою очередь Миндовг, собрав большую си­лу, вместе с Войшелком и Далибором, с Изяславом Свислочским, признавшим, наконец, верховенсщтво кунигаса и короля, ворвался в Жемайтию и окружил главный город своего давнишнего врага Выконта Твиреметь. Но с наскока взять его не удалось. Помимо народного ополчения жемамайтийцев Твиреметь защищали половецкие и прусские отряды из тех, что были под началом у Даниила Галицкого. Половцы, наводившие когда-то ужас на Русь и считавшиеся хозяевами южной степи, разбежались, как сурки и дрофы, от грозной татарской конницы, развеялись по свету. Часть пошла на поклон к угорскому королю Бэле, часть приби­лась к князю Даниилу.

Седмицу стояли войска Литвы и Новогородка под стена­ми Твиремети. Несколько раз то при свете дня, то ночью ходили на приступ, но выдыхались под градом стрел, лави­нами камней, струями кипятка. Под Миндовгом огромным, чуть ли не пудовым камнем убило коня. Самого же его клюнула в левую руку половецкая стрела. Пустив дымом все живое, что находилось вне крепостных стен, согнав в два гурта полон и скотину, отступили от Твиремети, как ни скрежетал зубами кунигас.

Под Твиреметью, как, вообще-то, и под Рутой, во всей красе показал себя Курила Валун. Во время первой схватки, когда вывалились из городских ворот густые толпы пеших жемайтййцев, Курила отважно ринулся на них и сразу про­ложил, пробил дорогу в живой стене. Затрещали, покати­лись в разные стороны жемайтийские повески - большие деревянные щиты, обтянутые кожей. Ополченцы, спасаясь от Курилина кия и от копыт его коня, стали прыгать в ров. Много их захлебнулось в зловонной стоячей воде.