Леонид Дайнеко - Железные желуди

Еще в Лионе Сиверт наслушался о том, что якобы здеш­ние люди донельзя развращены, что они могут совокуп­ляться с женщинами где угодно, даже в огне и в мерзост­ном болоте, а если не хватает женщин, то предаются ското­ложеству, благо, коз и свиней в их пущах не счесть. Но и этого не обнаружил доминиканец. Да, женщин здесь не чу­рались. Но кто и где, не считая, конечно, евнухов, чурается их? Плотские утехи были здесь, как ни странно, более чис­ты, нежели в самом святом Риме. Это же не в Новогородке и не в Литве, а в Риме при папе Григории Великом открыл­ся христианскому глазу, чтобы остаться в веках, величай­ший срам. Срам и грех! Когда начали ремонтировать ги­гантский бассейн при главном монастыре, рабочие спусти­ли воду и онемели: на дне водоема лежало несколько тысяч мертвых младенцев, рожденных в свое время, надо пола­гать, не святым духом, а монахинями-молельщицами. На­стоящее подводное кладбище убиенных маленьких чело­вечков!

Став свидетелем жертвенного самосожжения жреца во имя своей земли, своей державы, Сиверт лишний раз убе­дился в необычайной духовной чистоте и твердости здешнего народа. И опять же это не фанатики-флагелланты - на пути в Пруссию ему довелось повидать флагеллантов coбственными глазами. Они шли, а точнее, бежали громадной толпой - женщины, мужчины, дети, - все голые, хотя холодина была лютая, и нещадно хлестали сами себя плетками. Это называлось самобичеванием. Они самобичевались до тех пор, пока плетка не вываливалась из рук. Окровавленные, исполосованные чуть ли не до костей тела, обезумевшие, словно слепые, глаза... Жуть! Но люди любят видеть рядом с собою несчастных. Сестры в одной семье втайне хотят, чтобы среди них была такая, которая заслуживала бы жалости: некрасивая, неудачливая, вечно в слезах. Вот по­чему простолюдье обожает флагеллантов, прощает им вы­топтанные нивы и загаженные дороги. Но здесь, на этой непонятной земле, все как бы становится вверх ногами. Флагеллантов здешний люд подверг бы осмеянию, проли­ваемую ими кровь назвал бы дурной кровью. Сиверт все отчетливее начал понимать, что никогда и никому не уда­стся мечом завоевать Новогородок или Литву. Возьмешь над ними верх в одном месте, они, как вода, проложат себе новые пути. Только союзом, только добровольной унией можно привести их в объятия апостольского Рима. "Все, что в моих силах, сделаю, чтобы это свершилось", - думал монах, глядя, как угли на месте сруба покрываются нале­том серого, легкого, как пух, пепла.

Наконец взгляды Сиверта и Далибора встретились. До­миниканец поклонился волковыйскому князю - на черной сутане тускло блеснул крест.

- Это же тот немчинский поп, которого мы отдали куни­гасу Миндовгу! - оживился Бачила, тоже заметивший до­миниканца. - Что он тут вынюхивает?

- У святых отцов не ищи концов, - вскользь бросил Ку­рила Валун, глядя отнюдь не на Сиверта, а на Лукерью, ко­торая приближалась к ним в стайке девчат. - Здравствуй, красавица! - шагнул ей наперерез. Лукерья удивленно взметнула брови, узнала Валуна, хотя видела всего второй раз, и залилась краской.

- Хочешь, посажу в седло и довезу до самого Нового­родка? - не отставал Курила, веселый, уверенный в себе.

Почти всю свою пока еще недолгую жизнь провел он в по­ходах, в поединках и залечивании ран, потому что, как ты ни будь силен и ловок в бою, нет гарантии, что тебе не перепадет. Не было у Курилы, купеческого сына, ни бочки земли, но в мечтах он уже видел тот день, когда за геройство и силу вели­кий князь возведет его в благородное, шляхетское звание.

- Сама дойду, - отказалась Лукерья.

Она, конечно, вспомнила, где встречала прежде этого при­гожего богатыря, вспомнила и то, как влюбленно он смотрел на нее. Сладко заныло сердце, захотелось, чтоб он положил тяже­лую, но нежную руку ей на плечо или даже ("Господи, про­сти!") подхватил ее и вскинул в седло. У него такие синие гла­за! Старые люди говорят, что это от давних времен, - тепереш­ний люд по большей части темноглаз - аж до аспидной черно­ты. С чего бы это? Может, черный дым от зачастивших пожа­ров въелся людям в глаза? Или половцы да татары принесли из степей гаревую черноту? А у этого парня глаза озерные, нашла Лукерья нужное слово. Но тут взгляд ее задержался на горест­ном пепелище, на том, что осталось от сруба и от Волосача. Дрожь прошла по телу. Не грех ли думать о каких-то там гла­зах, о каких-то любовных утехах, когда только что так страшно умер хороший человек? Но сразу же припомнились слова, ко­торые вещун не раз повторял: "Любитесь, девчата".

Тут-то и произошло то, что должно было произойти: Ку­рила Валун мягко обхватил Лукерью за стан, и не успела она ойкнуть, как уже сидела впереди него на коне.

- Отпусти, - попросилась, закрыв лицо ладонями. Но го­лос прозвучал предательски радостно.

- Не отпущу. Твои белые ножки щадить надо. Держись крепче за гриву. - И Курила Валун дал шпоры коню.

- Куда ты? - заверещал вслед Бачила. - Князь гневаться бу­дет!

Однако упрямый озорник, даже не глянув на растерявше­гося медника, подъехал к волковыйскому князю, поклонил­ся ему в пояс, без малейшего стеснения сказал:

- Князь Глеб, дозволь отлучиться. Я служил тебе на со­весть и еще послужу, но сегодня приспичило мне побывать в Новогородке.

Далибор между тем беседовал с монахом Сивертом. Доминиканец подошел сам, завел разговор о местных богах и местных обычаях. В пору было удивляться, как скоро обучился немчин здешнему языку. И тут, как медведь в камыши, вломился в их разговор Курила Валун. Далибор недовольно хмыкнул, угрожающе свел брови:

- Кто тут князь?

- Ты, - еще ниже поклонился Курила. - И все же дозволь мне заскочить в Новогородок. А через ночь я в Волковыйске буду.

Далибор в упор посмотрел на Лукерью. Вспомнилась давнишняя встреча на дороге. Он выделил ее тогда в стайке девчат не за красивый венок на голове. Вернее, не только за венок. Спросил:

- Хочешь с ним ехать?

- Хочет, - поспешил ответить Курила Валун.

Сама Лукерья молчала, но глаза ее выдали: они так и лу­чились.

- Езжай, что с тобой поделаешь, - махнул рукой князь и обернулся к Сиверту, чтобы продолжить разговор.

Поехали. Над ними глухо шумел лес, по обе стороны тропы стояли как воплощение здоровья и покоя величавые дубы.

- Откуда у тебя на руке этот рубец? - осмелела Лукерья.

- Дикий кабан клыками задел, - сказал Курила Валун и со смехом добавил: - И сам же мне послужил. Я у него, у убитого, полосу из спины выкроил, наложил на рану и пе­ревязал. Зажила. У меня все раны быстро заживают.

- И много их у тебя? - вздрогнула легонько Лукерья.

- Не считал.

Небесный свод там, где солнце упало за лес, еще цвел, переливался сочными красками, но мало-помалу земля и небо переходили уже во власть прохладных сумерек. Пуг­ливо фыркал конь, косясь на тени, что залегали меж де­ревьев. Лукерья успокаивала его, поглаживая по шее. Ку­рила Валун молчал.