Леонид Дайнеко - Железные желуди

Медник Бачила старался все время держаться рядом с молодым богатырем. Мало-помалу он заделался как бы Курилиным оруженосцем, но завистники шутили: мол, во время боя трусоватый медник просто прячется за его широкой спиной. "Прилип к Куриле, как муха к волу", - язвили они, но невозмутимый Бачила пропускал эти шпильки ми­мо ушей.

- Вот и конец войне, - сказал Бачила Куриле Валуну, ко­гда новогородокско-литовские рати покидали лагерь под Твиреметью. - Что теперь будешь делать, Курила? Ты же хвастал, что в законники хочешь податься.

- Хвастать-то хвастал, да другой бес заграбастал, - озор­но отшутился Курила. - Есть у одного золотаря в Новогородке шибко пригожая дочка. Хочу на нее глянуть и кое-что шепнуть ей на ушко.

- А детки запищат, что будешь делать?

- Посажу в решето и понесу на торжище продавать.

Шутки шутками, а Курила Валун, которому почти каж­дую ночь стала сниться Лукерья, твердо решил отыскать ее, осыпать подарками, как делают все, когда хотят понравить­ся, и, конечно же, хорошенько накостылять княжескому дружиннику: не таскайся за девушкой, как хвост. Обо всем об этом Курила чистосердечно рассказал меднику.

- Прилипнешь ты, братка, к бабе и растеряешь всю свою силу, - вздохнул тот. - Но вообще-то это дело богоугодное. Коль начали девки сниться, надо ловить этих девок и брать в оборот. Я, правда, в молодости не бегал за своею буду­щей женой. Она сама за мной бегала.

- Да ну? - навострил уши Курила.

- Бегала. И даже след мой выкопала.

- След? А зачем?

- Чтобы меня приворотить. Подстерегла на дороге после дождя и выкопала. А потом след этот - в горшок и цветы там посадила. Много цветов. И синие, и розовые, и крас­ные... Каждый денечек поливала цветы неманской водой, обо мне думала и святые молитвы творила.

- Ну, и влюбился ты в нее? - аж кончик языка прикусил от нетерпения Курила Валун.

- А то как же, - глубже прежнего вздохнул Бачила. - И девка, скажу тебе, не из видных. Таких у меня было - хоть от Новогородка до Немана под каждой сосенкой клади. А вот ведь как обернулось: только ее и вижу. Гляну на луг, или на речку, или на облако над головой - всюду она...

Только тут Курила Валун, сообразив, что ему морочат голову, весело во всю свою широченную грудь рассмеялся. Вместе с ним засмеялся, наконец, и Бачила.

Но недолго довелось им веселиться. Князь Далибор с воеводой Хвалом, не дав дружине передышки, повели ее на Новогородок, а оттуда на Волковыйск. Странные вести приносили из Новогородка Далибору надежные люди. Если верить им, то кунигас Войшелк, похоже, сошел с ума: отда­ет Новогородокскую землю сыну Даниила Галицкого Ро­ману. В глубине души Далибор понимал, что никакое это не безумие. Сначала Войшелк отдал за Шварна свою сестру Ромуне, теперь хочет отдать Роману достояние. Да, ослабла держава после кровавых войн, ее спасать, надо заботиться о том, чтоб ее не вытоптали до последней травинки татарские кони. Если на человека в глухом лесу внезапно нападает волк, тот, спасая жизнь, засовывает в пасть хищнику руку: на тебе, подавись. Первой рукой, как рассуждал Далибор, была Ромуне, второй рукой - вся держава. "Но к чему жизнь безрукому? Меч ли, ложку ко рту поднести - нечем", - клокотало у Далибора внутри. Нахлестывал, подгонял коня, чтобы скорее заглянуть Войшелку в глаза. На рутском капище Пяркунаса во время последней встречи с Ромуне Далибор сгоряча сказал, что ненавидит Войшелка, лукавого святошу, который норовит положить себе в карман Новогородок, Литву и Жемайтию вместе взятые. Но так ли это? Исппытывал ли Далибор к нему ненависть? Едва ли. Ибо Войшелк, присяг­нувший на верность новогородокской земле, избранный ее князем, еще ни разу не отступил от клятвы-роты. Придя на новогородокский стол со стороны, из недр другого народа, он, не в пример многим местным князьям и боярам, заботился не о том, чтобы что-то урвать, а о процветании союзной державы, не серебром тешил взгляд, а старинными сла­вянскими письменами, оберегал, как зеницу ока, язык и обычаи кривицко-дреговичской земли. "Он не Жернас, - торопя коня, думал Далибор. - Жернасы ради желудей из-под священного дуба, ради обильной и сытной жратвы продадут все, мать родную продадут. А если от вражеской руки упадет замертво брат, жернасы, будь они даже сыты до отвала, станут нюхать, а то и лизать его кровь. Все зло в мире - от жернасов".

Резвый бег коней Далиборовой дружины нарушила но­вость, которую поведал встреченный смерд. Стащив с го­ловы шапку, поклонившись князю, он сказал:

- А у нас ноне вещун к прадедам отходит.

Далибор недоуменно посмотрел на него.

- Волосач с Темной горы сам себя сжечь собрался, - внес ясность смерд, и в его синих глазах плескалось удивление, чтобы не сказать радость. - Ходил я к нему на гору, послу­шал его речи, говорю: "Не спеши на виселицу, еще нависишься". Так он на меня даже не глянул, дюже весел был. Я и подался домой. А тут слышу - чудит Волосач. Девки и молодицы сбежались со всего Новогородка. А сам вещун залез в сруб, что зa ночь его помощники поставили, велел об­ложить его, сруб-то, сухим смольем и, едва солнце за лес упадет, поджечь.

Смерд поднял глаза на серое небо. Солнце еле-еле вид­нелось сквозь хмарь и уже невысоко стояло над лесом.

- Рехнулся Волосач, - только и сказал Далибор, повора­чивая дружину в сторону Темной горы.

- Князек, возьми и меня, - взмолился смерд. - А то не поспею, не увижу, как вещун гореть будет.

Далибор искоса глянул на него, приказал:

- Спустите этому жуку навозному порты и на заднице напишите плетками мое княжеское слово: "Не радуйся чу­жой дури".

- За мое жито да мне же быть биту, - растерянно прого­ворил смерд, когда его уже обступили дружинники с плет­ками.

На Темной горе поодаль от священного дуба они увиде­ли тот самый сруб - бревенчатую клетку две на две сажени, без окон и дверей. Только в верхней части был прорублен узкий ход-лаз. Высунувшись из этого лаза, вещун про­щально оглядывал белый свет: дуб и лес, облака на небе, людей, которые во множестве сошлись из окрестных весей, из Новогородка. Лицо у вещуна было сосредоточенно, спокойно. Казалось, он внимает земным и небесным голо­сам, слышным только ему. Девчата и молодицы старались держаться поближе к срубу и плакали крупными просвет­ленными слезами. Мужчины стояли своей ватагой. Иные посмеивались.

- Это ж его новогородокский поп Анисим с князем Войшелком со свету норовят сжить, - услышал Далибор.

- А зачем им понадобилось?

- Дак он же, Волосач, язычник, поганец, дубовому ком­лю молится.

- Ну и что? Литва - сплошь поганцы. И в Новогородке они есть. И никто им за это, за веру их, утеснений не чинит.

- А я тебе говорю: Анисим тут постарался. Твердой рукой могу побожиться, вот тобе крест.

Далибору не удалось услышать конца спора, потому что Волосач, в последний раз глянув на темное вечернее небо заговорил: