Леонид Дайнеко - Железные желуди

- Поджигайте сруб. Сейчас усну я, дети, в огненной колыбели. Давно я об этом подумывал и теперь рад, потому что сон мой будет сладок. Вдоволь испил я жизни, а пресыщение приносит одни муки.

Трое юношей в белом подожгли смоляное сушье и хворост, которыми был обложен сруб. Полыхнуло багрово-желтое пламя.

- Молодцы, - похвалил юношей Волосач. - Добрая рабо­та две жизни живет. А теперь пусть девчата, как я их учил, посадят в землю железные желуди.

Стайка девчат рассыпалась по склону Темной горы. Они брали из корзин железные желуди и с превеликим старани­ем зарывали их в заранее намеченных местах.

- И твоя недотрога тут, - толкнул Курилу Валуна под бок Бачила, заметив среди девчат Лукерью. - Не красней, как маков цвет. Вот сгорит этот старый греховодник, сразу беги к ней и прижми где-нибудь в лесу.

Курила Валун не слушал медника. Он не сводил глаз с Лукерьи: до чего же она хороша, как легка и гибка в дви­жениях!

- С западной стороны сажайте! Чтобы крыжак на нашу землю не пришел! - кричал между тем из объятого огнем сруба Волосач.

Девчата попадали на колени, с блеском в глазах лихора­дочно раскладывали по ямкам и зарывали железные желу­ди.

- А теперь - с полудня! - слышался высокий прерыви­стый голос вещуна. - Чтобы татарский конь не пробежал!

Девчата потянулись на южный склон.

- Все! - крикнул Волосач. - Ухожу! Славно греет священный огонь! Славно горит сруб: две стены из новогородокской сосны, две - из литовского дуба. - Наверное, на этих словах муки его стали нестерпимыми: голос слабел, слова застревали в горле. - Ухожу... Берегите же державу нашу и священный огонь... Берегите...

Уже почти все стояли на коленях. Не стали спешиваться только Далибор, Бачила и часть волковыйской дружины - те, кто с молоком матери впитывал христианский дух. Плакали, преклонив колена, Лукерья и ее подружки. Чис­тые слезы катились по щеками Курилы Валуна, и он нисколько не стыдился их.

С треском осел сруб. Роем взвились искры.

- Берегите... - долетело в последний раз.

Женщины заголосили, бросились к пожарищу, обжигая руки, выхватывали из него угольки: каждая хотела унести с собой хоть частичку костра, на котором самопожертвенно умер Волосач. Мужчины вели себя более рассудительно, спокойно, но было видно, что и их происшедшее не оста­вило равнодушными.

У Далибора тоже мелко дрожали ноги в стременах. Не шла из головы первая встреча с вещуном на новогородокском детинце. Тогда Волосач сказал: "Как ни старайся, тебе не сменить цвета твоих глаз". Очень уж мудрено и непо­нятно было сказано. Но сегодня, когда отшелестело уже много солнцеворотов, когда вещун, жертвуя собой во имя державы, покончил самосожжением, вдруг пришла ясность. Да, невозможно сменить цвет глаз, невозможно сменить душу. Потому что душа не пар от воды, не дым от гнилой соломы. Душа дается каждому из нас вместе с улыбкой ма­тери и с родною землей, они - душа, мать и земля - неде­лимы. Сменить по принуждению или по слепой дурости душу то же самое, что собственной рукой убить мать.

Далибор смотрел на огнедышащий курган, вокруг кото­рого сновали люди, и вспоминал еще одну встречу с Воло­сачом: когда тот заявил, якобы он, Далибор, - сын Миндов­га. Сегодня ясно - врал. И даже можно догадаться, какую цель преследовала его ложь: хотел породнить их, новогородокского княжича и рутского кунигаса, ибо в последнем видел фигуру, способную объединить Новогородокскую землю и Литву, защитить их народы от крыжацкого меча и татарской сабли. Да, сегодня не Миндовг, а Войшелк вы­ступает в роли собирателя, последовательного творца еди­ной новогородокско-литовской державы. Но это уже новый этап. А тогдашняя ложь Волосача была ложью во спасение: она открыла ему, Далибору, а потом и его дружине, его на­роду глаза на Литву как на естественную союзницу в борь­бе против захватчиков, научила видеть в Миндовге не столько дикаря-язычника, кровожадного властолюбца, сколько вековечного соседа, собрата по оружию, человека, пьющего воду из тех же рек, что и новогородокцы.

Внезапно в людской толчее взгляд волковыйского князя выделил нечто такое, что показалось ему в высшей степени неуместным: несколько немцев-орденцев тесной кучкой стояли в отдалении и недоуменно наблюдали за происхо­дящим. Одного из них Далибор узнал сразу - это был доминиканский монах Сиверт. Когда-то монаха гнали с полоном в Новогородок, но Миндовг увез его к себе в Руту. По слухам, доминиканец сделался там духовником княгини Марты, ее любимцем - в общем весьма значительной персоной. А потом, опять же по слухам, прогневал Сиверт всю Литву тем, что вместе с Козлейкой (ополоумел, что ли?) надумал погасить священный Знич. Козлейку, до этого имевшего при Миндовге большой вес и силу, ничто не спасло от жертвенного костра. Сиверта тоже хотели было предать огню, но в последний момент кунигас подарил ему, как христианину и как союзнику-иноземцу, жизнь, вызвав тем возмущение в народе. И вот монах здесь, на Темной горе. Стоит и во все глаза пялится в одну точку - туда, где только что превратился в пепел Волосач. Само собой, хит­рющий немец делает вид, будто не узнает волковыйского князя, чьим пленником он был и который мог при желании мановением пальца оборвать его земную жизнь. Что же привело доминиканца на Темную гору? Ясно одно: неспро­ста он сюда явился. Тевтонские священнослужители семь раз прикинут в голове, прежде чем произнести одно­-единственное слово или ступить один-единственный шаг. "Кажется, я понимаю, в чем тут дело, - решил Далибор, - не отрывая глаз от Сиверта. - В Руте он уже стоял на кост­ре, уже попрощался с белым светом, и вдруг - ему возвра­щают, преподносят, как бесценный подарок, жизнь. Он не хотел умирать, считал, что заслуживает долгой жизни и красивой почетной смерти, и был несказанно рад своему внезапному спасению. Он как бы заново ступил на эту зем­лю. И вот он узнает, что здешний жрец-священнослужи­тель, пусть себе и язычник, тоже должен сгореть, но сго­реть не насильственно, а по собственной воле. И ему захо­телось взглянуть в глаза этому жрецу и непременно увидеть страх, свой страх, который пережил он в Руте, стоя на костре. Но страха он не увидел, и это весьма озадачило его".

Далибор словно подслушал мысли Сиверта или (если существует оконце в человеческую душу) прочел их. Да, неслучайно очутился монах на Темной горе. Те несколько солнцеворотов, что прожил он среди туземцев, заставили его взглянуть на здешний край новыми глазами. Не дикость и не жажду крови увидел он, Хотя, конечно, крови хватало. Но древние храмы готов и свевов, о чем не раз читано" на­зывали домами крови, ибо под их сводами приносили че­ловеческие жертвы. Так что литвины и русины проливали крови не больше и не меньше, чем требовало время, и были божьими людьми подобно пилигримам, насаждавшим и расширившим в Пруссии и Ливонии сад Господен. Прежде доминиканец считал туземцев чуть ли не зверями, ибо не знал их. Теперь знает. Стрела же, о которой известно, что она в полете, не так ранит.