Леонид Дайнеко - Железные желуди

Ландскнехты помолились и сели в кружок. Мертвый монах лежал поодаль. Уста его были полураскрыты: казалось, из груди у него еще рвется некое важное, подсказанное самим Небом слово, которое, увы, уже никому не дано услышать.

- А у него добрый конь, - заметил вдруг Фриц.

Все повернули головы, посмотрели на бессловесное животное, спокойно щиплющее траву.

- Нас пятеро, а конь один, - в раздумье сказал Фриц. - До Риги он нас не довезет. Так давайте зарежем его и будем в пути варить его мясо.

Обрадованные ландскнехты вскочили на ноги и, вооружившись веревками, ножами, камнями, стали осторожно подбираться к своей жертве.

IX

Как дерево под топором, рухнуло могущество Ордена, рухнуло в один день. Одновременно восстали все прусские земли: Самбия, Вармия, Натангия, Барция и Погезания. Курши захватили рыцарские замки Синцелпн, Вардах, Гамбин,, Грезен, Лазее, Меркес... От Ордена отпали Земгалия, остров Сааремаа.

Это был звездный час Миндовга. Умелой и сильной ру­кой направлял он ход событий. В Полоцеске с согласия тамошнего веча уже сидел князь Товтивил. Сходив на Чехию, он дальновидно помирился с Миндовгом, признав его верховенство. Теперь, чтобы взять верх в соперничестве с Орденом, со всею рыцарской Европой, нужно было заручиться поддержкоц прославленного князя Владимиро-Суздальской Руси Александра Невского. Спросив совет литовских и новогородокских бояр и князей, Миндовг принял решение просить согласия Александра Невского на брак его дочери с сыном Товтивила Константином, что механически означало бы заключение договора о совместных боевых действиях против Ордена.

Это был звездный час Миндовга. Но это было и начало его падения. Наступает день, когда под кожей огромного могучего дерева, подпирающего своею кудрявой головой облака, заводится крохотный, неуязвимый в своей непримиримости червячок. Шуми, красуйся, дерево, колыши на своих ветвях птичьи гнезда, лови метели и молнии, думай, что ты вечно, бессмертно... Но червячок уже точит тебя.

После того как Миндовг поснимал кресты с храмов и с шей своих подданных, как приказал всем христианам по­кинуть его державу, а иных убил, он сделался для язычников-огнепоклонников чуть ли не земным богом. Криве-Кривейта слал ему поздравления и каждый день молился за него. Однако в Новогородской земле, где княжил Роман Данилович и где в Лавришевском монастыре еще не столь­ко корпел над летописью, сколько следил за событиями в мире Войшелк-Лавриш, все эти новости встретили насто­роженно, без радости. Язычество здесь было вчерашним днем. Никто не собирался закрывать церкви и снова при­клеивать золотые усы Перуну.

В Жемайтии тоже не очень-то славили Миндовга. Куни­гас Тройнат с боярами косо посматривал на Руту и Кернове, где попеременно жил со своим многочисленным двором Миндовг. Внешне Тройнат подчинялся Миндовгу и в 1263 году с тридцатитысячным войском напал на Мазовию и Хельминскую землю, убил князя Земовита Мазовецкого, а его сына Конрада пленил. Все это делалось по приказу Миндовга. Но жемайтийцы с нетерпением ждали дня, когда можно будет отомстить ему за обидные, пренебрежитель­ные слова, сказанные им Тройнату. А сказал Миндовг вот что: "Еще ни разу кунигас из Жемайтии не володел Литвой. Все было наоборот". Тройнат, чья гордость была задета, будто бы пообещал своим боярам: "Ничего, когда-нибудь и я наступлю ему на кровавую мозоль". Как бы там ни было, между Литвой и Жемайтией пролегла первая трещина.

Очень сложные отношения были у Миндовга с Войшелком. Сын-христианин когда-то молился на своего отца пылко любил его, но пролетели детство, юность, прокралась седина в бороду - и все переменилось: не иначе как со скрежетом зубовным слышал и произносил Войшелк имя Миндовга. Себя он всегда и всюду называл литвином, подчеркивая этим, что в жилах у него течет не только литовская, но и славянская кровь, что он не язычник, а христианин, и что судьба его навсегда связана с Новогородком. По примеру своего господина стали звать себя литвинами многие бояре, купцы, ремесные люди и смерды как Литвы, так и Новогородка. Из уст Войшелка слышали только кривицко-дреговичскую речь. Все это отдаляло его от отца, а став православным монахом, он и вовсе порвал с Миндовгом, вернувшимся в лоно язычества.

Отец тоже невзлюбил сына. Не зря же с легкостью согласился, чтобы тот сидел в Лавришевском монастыре, а в Новогородке княжил Роман Данилович. Таким образом Мин­довг рассчитывал сделать Галицко-Волынскую Русь своим щитом против татар. Но очень уж хлипким и ненадежным оказался щит.

Войшелк, поддерживая постоянную связь с Глебом-Далибором Волковыйским, с новогородокскими боярами и священнослужителями, ждал своего часа. Не просто ждал: через верных людей он неустанно следил за Романом. Га­лицкий князь чувствовал себя в Новогородке неуютно. Так бурливой, многоводной весной, сидя на клочке сухой земли величиною с телячий лоб, чувствует себя забытый Богом зайчишка. Он в панике: вокруг море воды, трещат, напол­зая одна на другую, льдины, в холодных водоворотах ку­выркаются вырванные с корнем деревья... Сознавая, что почти никто в Новогородке не принимает его всерьез, Ро­ман Данилович зело приохотился к вину и к игре в кости. Когда Войшелк и Далибор с дружинниками пришли глухой ночью на детинец, чтобы заковать князя-приблуду в цепи, тот азартно сражался в кости со своим телохранителем Алексой. Оба были под хмельком и в самом лучшем распо­ложении духа.

Последствия не заставили себя ждать: как только Роман вопреки своей воле распрощался с новогородокским де­тинцем, с далеких Карпат послышалось рычание льва - князь Даниил Галицкий поклялся вызволить сына и отом­стить за него. Со своими полками, с ятвягами и половцами он стремительно ворвался с юга в пределы Новогородок­ской земли. Под Волковыйском произошла жестокая ноч­ная сеча. Удача сопутствовала князю Даниилу: на пределе сил он разбил волковыйскую дружину вкупе с новогородокским ополчением и даже захватил в плен раненого Гле­ба Волковыйского.

Глеба-Далибора привели в шатер к галицкому князю.

- Где мой сын? - спросил первым делом Даниил Романо­вич.

- Не знаю. На земле много дорог, - ушел от ответа Дали­бор.

- Где Войшелк?

- Говорили люди, в Пинеск подался.

Даниил Галицкий и не рассчитывал получить от поло­ненного волковыйского князя какие-то полезные сведения. Он приказал везти Далибора в Холм, а из Холма в Визан­тию - там, в монастырских кельях, искони влачили дни за­точения русские князья, от которых отвернулась удача.

Далибор был как во сне. Везли его на обычной тряской арбе, на каких смерды возят снопы и дрова. Лил ли дождь, горели звезды или светило солнце, а лошади все трусили да трусили, взмахивая длинными гривами. "Бог, наверное, для того насылает на людей несчастье за несчастьем, чтоб они не грустили, не печалились по безвозвратно уплывающему времени, - думал князь. - Кому охота оплакивать то, что безжалостно терзало душу? Только вперед должен смот­реть человек, только в завтрашний день, ибо этот день еще не наступил и может оказаться добрым. Только, разумеет­ся, не для меня. Мне Даниил не простит многолетней дружбы с Литвой. Уснуть бы, забыть обо всем, да сознание мое сродни ночному ворону, которому не спится под свист ветра в руинах".