Леонид Дайнеко - Железные желуди

Миндовг приложил палец к губам, напряженно прислу­шиваясь. Прислушался и Сиверт. И правда: в небе над Ру­той, над пущами, болотами и озерами погромыхивал, пере­катывался молодой горячий гром.

Снова, в который уже раз, восстало против ливонцев и тевтонцев все, что еще жило и двигалось, все, что могло восстать. Жемайтия и Пруссия, курши и земгалы нашли общий язык, и полыхнуло суровое, истребительное пламя. В Жемайтии собирал силы кунигас Тройнат. В Пруссии ве­ли отряды повстанцев на орденские замки, крушили башни и стены Геркус Мантас и Диване Медведь. Войско бело­русско-литовской державы явилось тем стальным сокру­шительным молотом, который тяжело и нежданно ударил в самое сердце Ордену. Под началом Миндовга пошли в бой Литва и Аукштайтия, Нальша и Деволта, дружины из Ново­городка, Волковыйска, Городни и Услонима. Далибор ехал стремя в стремя с воеводой Хвалом, сжимая рукоять меча.

13 июля 1260 года над озером Дурбе тек молочно-белый туман. Потом разогревшееся солнце пронзило небесную синь огненными пиками утренних лучей. Но попрятались стрекозы и птицы, нырнули в темную глубь рыбы, онемели трава и камыши, потому что две яростные людские реки, скрежеща железом, раздирая в крике рты, столкнулись на берегу озера. Такой людской сечи еще не видела здешняя земля. Впереди войска Миндовг в три ряда поставил луч­ников и арбалетчиков. Тонко запели, вспарывая густой ут­ренний воздух, стрелы, выточенные из яблони, березы, сде­ланные из отборного тростника. Их полет направляли за­щемленные в хвостах орлиные, глухариные и лебяжьи пе­рья. Когда до наступавших ландскнехтов и рыцарей оста­лось триста-триста пятьдесят шагов, взялись за дело арба­летчики. Арбалет новогородокцы называли самострелом, ляхи - кушей. Он бил длинными тяжелыми стрелами с гра­ненным железным наконечником-болтом на острие. Этот смертоносный болт проламывал, как яичную скорлупу, са­мой лучшей закалки броню.

Магистр Бургхард фон Гарнгузен, закрывая глаза на то, что его люди один за одним с воплями и хрипением падали на мокрую от росы и крови траву, разворачивал рыцарскую конницу так, чтобы ее мощный, закованный в броню клин ударил точно по центру языческой рати.

- Добудем победу, и я прикажу кастрировать всех плен­ных, - весело прокричал он герцогу Карлу. - Пусть в Литве и на Руси обитают не орлы, а каплуны!

Затрубили трубы. Взвились рыцарские знамена. Затрещали кости, и теперь уже рекой полилась кровь. У каждого в жизни бывает самый главный бой, когда и меч, и щит, и конь, и рука, наносящая и отбивающая удары, и глаз, кото­рый заливают пот и кровь, становятся единым целым, спле­таются в один железный клубок и лишь одна мысль управ­ляет тобою: не убью я - убьют, повергнув наземь, меня.

Ах, как славно начинался бой! Звенели рыцарские мечи, подрезая, словно болотную осоку, туземцев, загоняя их по колено в трясину, в сыпучий прибрежный песок. Но едва солнце добралось до высшей точки летнего неба, к магистру Бургхарду фон Гарнгузену сзади подкрался незаметный (если не считать редкостной косолапости) старейшина coюзных, то есть крещеных, куршей и сплеча рубанул его топором-секирой по шее. "Измена... Курши предали", - успел подумать магистр, совершая полет под копыта тяжелых от доспехов и упоения боем коней.

Теперь крыжаков били и в лоб, и со спины. Земля сделалась для них сущим адом. Вчерашние союзники резали рыцарям глотки. Ненависть, которая до этого дня гнездилась в самых потаенных уголках души, выплеснулась и ударила железным смертоносным когтем тихонько в сердце кры-южацкому орлу.

Были убиты магистр Бургхард фон Гарнгузен, маршал Генрих Ботель, герцог Карл. Сто пятьдесят, если не боль­ше, самых отважных рыцарей лежали изрубленные, исколо­тые, растоптанные, потчевали своим мясом лис и воронье. Высокий светловолосый литвин вошел по отмели в озеро, чтобы отмыться от крови, грязи и пота, а потом сел на зе­леном лугу и старательно вытирал свои огромные, рас­плющенные в непрестанных походах ступни полотнищем рыцарского знамени. Раненый комтур, лежавший непода­леку, при виде этой картины подгреб ослабевшими руками под себя меч, поставил его рукоятью в землю и, глухо вскрикнув, бросился всем своим тяжелым телом на ост­рие...

Кучки ландскнехтов, прячась днем в лесах и болотах, звездными ночами пробирались в сторону Риги и Мемельбурга. Горькую весть несли они в города и замки, иные под гнетом этой вести кончали самоубийством, лежали в глу­хих кочкарниках, заросших побуревшей острой осокой, и черные пьявки заползали им в глазницы.

В утреннем розовом тумане пятеро вконец обессилевших беглецов увидели всадника, направлявшегося в сторону Риги. Судя по одежде, это был монах ордена святого Доминика.

- Кто ты? - как лесные призраки, преградили ему дорогу оборванные и голодные ландскнехты.

- Сиверт, - с готовностью ответил всадник. - Иду от ве­ликого кунигаса Миндовга. Из Риги хочу добраться до Рима и там на коленях умолять папу Александра IV, чтобы не меч, а мир послал он на здешние земли, чтобы не объявлял крестового похода, чтобы сидели дома рыцари Майнца, Бремена, Кёльна и Трира.

Пока монах произносил эту прочувствованную речь, ландскнехты распотрошили его дорожные сумы-саквы, всхлипывая и подвывая, как звери, жадно пожирали хлеб и мясо, вырывали еду друг и дружки из рук, дрались из-за нее. Но вот голод мало-мальски был утолен, тепло разли­лось по жилам, и они начали вслушиваться в то, что гово­рил монах.

- Он сумасшедший! - выкрикнул один из них.

- О каком мире ты болтаешь, когда братья-рыцари лежат на берегу Дурбе с перерезанными глотками? - схватил Си­верта за ногу второй. - Да всех этих дикарей-туземцев надо день и ночь варить в кипящей смоле, заживо варить!

Но Сиверт смотрел на них просветленным взглядом и гнул свое:

- Я поеду к папе, я скажу ему, что в Пруссии, Жемайтии и Ливонии мы пролили реки, озера невинной крови, что мы истребляем целые народы.

- Замолкни, ублюдок! - скаля дуплистые желтые зубы, так и взвыл ландскнехт по имени Франц, которому в битве чуть не по плечо отхватили левую руку. Он все норовил подпрыгнуть, чтобы ткнуть в лицо монаху своей окровавленной культей. Но на монаха нашло-наехало. Возможно, это было ниспосланное самим Небом вдохновенье. Казалось, он не видит и не слышит оборванных и злых, раздавленных черным позором поражения ландскнехтов, не видит леса и болота, пыли на щеках и губах, не видит мелких, но поразительно гудящих мух, которые роем вьются над культей Франца, чтобы испить хоть капельку кро­ви. О вечном мире говорил, глядя на утреннее небо, Сиверт, о святой божеской справедливости, не знающей границ.

Тогда самый дюжий из ландскнехтов огляделся, увидел над­ломленную березку подходящей толщины, но доделывать чу­жую работу не стал, выдрал деревце с корнем. Сиверт с любо­пытством наблюдал за непонятными приготовлениями. Ланд­скнехт же оторвал и отбросил в сторону надломленную верхуш­ку, попробовал оставшуюся дубину на вес и... обрушил ее доминиканцу на голову. Послышался резкий сухой звук, словно под ногой у кого-то треснул орех. Сиверт вывалился из седла.