Леонид Дайнеко - Железные желуди

Марта, будучи уже при смерти, позвала к себе мужа и, с обожанием глядя на него, прошептали слабым, рвущимся, как осенняя паутина, голосом:

- Одного тебя любила.. Сокол мой... Кунигас мой - же­лезная рука... Вот-вот помру... Сегодня же пошли гонцов в Нальшаны к кунигасу Довмонту... Пусть жену свою, а мою сестру Марфу отпустит на мои похороны... Сегодня же...

Она закрыла глаза, умолкла. Думая, что это конец, Миндовг поцеловал ее в лоб. Но княгиня зашептал снова:

- Пусть приедет Марфа... Мы с нею двойняшки, когда-то нас было не различить... Слышишь, кунигас? Она, конечно, приедет... Так вот: не отпускай ее назад... Сделай княгиней вместо меня... Я знаю: она не любит толстяка Довмонта... Она любит тебя... Мы с нею как две капли воды... Не от­пускай ее... Будешь каждый день, глядя на Марфу, видеть меня...

Среди ночи Марта, испуганно вскрикнув, отошла. Миндовг прогнал всех из опочивальни, сел подле покойной, горько заплакал.

За Марфой послали, и та не замедлила приехать. Сожгли на погребальном костре Марту и все ее наряды, и веретено, и иголку с ниткой, и ручную белочку, с которой так любила играть княгиня. Отплакав свое, отгоревав, Миндовг стара­тельно вымылся в бане, оделся по-княжески, пришел в све­телку, где сидела жена Довмонта, нальшанская княгиня, крепко взял ее за плечи, прожег черно-зелеными глазами и сказал:

- Будешь жить у меня...

Марфа побелела, потом покраснело и молча кивнула: да, да, конечно.

Когда кунигасу Довмонту Нальшанскому принесли из­вестие об этом, тот ножом с костяной рукояткой выструги­вал палочку или, может, стрелу маленькому сыну.

- Доколе можно терпеть такого зверя! - в бешенстве, в отчаянье выкрикнул Донмонт и полоснул ножом себе по ладони. Брызнула теплая кровь Довмонт горячечным взглядом посмотрел на разрастающееся ярко-красное пятно на столешнице, глухо выдавил: - Этой кровью клянусь, что отомщу.

X

Далибор хотел было укрыться на какое-то время в Лавришевском монастыре, но медник Бачила, с горсткой вер­ных людей прибившийся к князю в наднеманских лесах, отсоветовал:

- Не ходи туда: опять к князю Даниле в тенета попадешь. Да и что тебе сейчас в том монастыре? Всего две души обитают там: Курила Валун с женой Лукерьей.

- Валун? - переспросил Далибор, с недоверием глядя на Бачилу.

- Он самый. Поклялся Курила князю Войшелку, что, по­ка тот сбирает силы в Пинеске, сбережет, сохранит старин­ные книги и пергамены.

Для Далибора началась беспокойная, полная опасностей жизнь. Очень скоро сколотил он изрядную дружину и вме­сте с нею сновал по лесам и болотам между Волковыйском и Новогородком, держась левобережья Немана. Случалось, на несколько дней находили приют у какого-нибудь бояри­на, который, уповая на надежность дубового тына, отсижи­вался в своей исконной вотчине. Наведывались и в Литву. Однажды сделали привал на Темной горе, где под мерный гул священного дуба Далибору с горечью думалось, что они ступают по неостывшему пеплу Волосача. В ту ночь он не спал, вспоминал жену и сына, сгоревших во время осады Волковыйска, неотрывно смотрел на высокое, усеянное звездами небо. Оно было мудро и чисто, как материнская душа.

Со временем с согласия Миндовга и Романа Даниловича Далибор снова сел на княжение в Волковыйске. Да случи­лось так, что галицкие князья перехватили гонца, тайно ехавшего из Пинеска в Волковыйск с берестой от Войшел­ка. Хотел гонец сжечь бересту, но не успел. Из письма сле­довало, что вот-вот пожалует Войшелк с великой силой, чтобы восстановить свою власть в Новогородокской земле.

Даниил Галицкий опять бросил на Далибора галицкие, волынские и половецкие дружины...

Уходя от погони, примчался волковыйский князь с вер­ными людьми под самую Руту в священную дубраву-алку. Аккурат желудь с дубов падал - тяжелый, налитой. Вместе с Бачилой шел Далибор по алке, слушая, как под ветром жестяно скрежещет дубовая листва. И вдруг перед ними предстало необычайное зрелище: на отлогом берегу боло­тистой речушки как бы беседовали человек и дикий кабан. Человек был небольшого росточка, хилый и невзрачный, а кабан - настоящий исполин. Живою горой возвышался он рядом с человеком, в то время как держались они, похоже, на равных.

- Козлейка, - потрясенно прошептал Бачила. - А говори­ли же, Миндовг его сжег.

У медника подкосились ноги, он как стоял, так и сел на землю. Далибор, чтобы не выдать себя, примостился с ним рядом, напряг слух. Ветер дул в их сторону, доносил доб­родушное сытое похрюкивание Жернаса, ласковый говорок Козлейки. Бывший Миндовгов любимец почесывал кабана за ухом, бубнил:

- Желудь с дубов валится, землю устилает. Начинай сно­ва скликать своих братьев, Жернас. Много отменной еды ждет тебя в алке.

Он прищурил глаза, усмехнулся - вот-вот по-кошачьи выгнет спину, но вдруг тень тревоги легла на его лицо, он резко обернулся, прислушался. Далибор с Бачилой пере­стали дышать.

- Жду тебя, Жернас, - успокаиваясь, светлея лицом, сно­ва заговорил Козлейка. - Мы с тобой счастливчики. Кто, кроме тебя, ел желуди из-под священного дуба? Никто! Я же - единственный среди людей! - погасил священный Знич. Знал бы ты, какое это счастье! Да ты знаешь, потому что ты умнее иного человека. Мы с тобою делали и будем делать то, что Пяркунас и все боги запретили остальным под страхом жесточайшей кары. Не это ли и есть счастье?

Он, упиваясь собою, закрыл глаза. А Далибора трясло от гнева и возмущения. До боли в пальцах он сжал кулаки, с отвращением смотрел на маленького человечка и на гро­мадного кабана. "Такие жернасы и такие козлейки плодят и множат зло на свете, - думал он. - По крови, по костям собратьев рвутся они к своему корыту. Пусть горит песок и трещит по швам небо - им нужно только одно: жрать! Проклятые! Пусть ведут на смерть родного отца, пусть надругаются над родною землей, пусть слепым вражьим плугом перепахивают могилу матери - им нужно одно: жрать! Так нет же!"

Он рывком вскочил на ноги, побежал к своим дружинни­кам. Немного погодя большая ватага вооруженных людей вывалилась из дубравы и устремилась на Жернаса и Коз­лейку.

- Ату! - кричали дружинники.

- Бей их!

- Гони эту мразь в болото!

Жернас ринулся было на людскую стену, но был встре­чен пиками, топорами, дубинами. С окровавленным рылом, поджав хвост, он стал пятиться к речушке. Маленькие, глу­боко сидящие глаза цепко отмечали все, что угрожало или могло угрожать ему.

В это время Козлейка, разбрызгивая затхлую черную во­ду, перебегал на другой берег. Едва ли он видел, как рассы­пались перед ним, прятались кто куда многолапые серебри­сто-серые пауки, жуки-плавунцы. Ожиревшая водяная кры­са не успела увернуться, взвизгнула под ногой. Стрела на­стигла Козлейку, когда он уже карабкался на вязкий, рас­квашенный дождями берег.