Леонид Дайнеко - Железные желуди

Жернас краем глаза увидел, как запнулся, а потом опус­тился на колени и пополз в ломкий тростник его приятель, самый лучший, самый умный из людей. Черная ярость уда­рила в голову, чуть ли не разорвала ее. Кабан ошалело бро­сился вперед. Могучее тело тараном вошло в толпу, и люди в ужасе расступились. Двух или трех дружинников Жернас оставил лежать на земле. Далибору оцарапал бок. Но снова взметнулись и с силой опустились на щетинистый загривок и на череп дубины с топорами. Жернас разинул пасть, и Бачила, вставший у него на пути, успел метнуть, вогнать в это ужасающее жерло свою кожаную торбу-суму. В торбе запасливый медник носил хлеб, кресало, трут. Там же на­шлось место и железным желудям, на которые не поску­пился в новогородокской кузенке Бессмертный Кондрат.

- Подавись! - крикнул Бачила,

Жернас обернулся было на него, но тут же вслед за Козлейкой бросился в речку. Волна ударила в берег, когда он уже нетвердо, клонясь то в одну, то в другую сторону, брел по воде.

- Не надо догонять, - махнул рукой Далибор. Все смот­рели, как гора мяса и сала выползает на берег, как замед­ленно углубляется в камыши, оставляя за собою кровавый след. Через два дня над болотом закружило воронье...

В это же самое время отсчитывал свои последние дни Миндовг. Ему казалось, что в крае наконец наступили мир и покой, что его полюбили все: и смерды, и ремесные лю­ди, и купцы, и бояре, и удельные князья. Что давно высохла и ушла без следа в землю кровь его противников, в том числе и близких убиенных им людей. Марфа по ночам да­рила кунигасу свою женскую нежность. Мягко светились под рассветным солнцем августовские росы 1263 года...

Но покой был обманчив. Всяк, у кого была сила, захва­тывал и раздавал направо и налево общинные земли. Кня­зья ненавидели друг друга, а все вместе ненавидели Мин­довга. Римская курия денно и нощно ломала голову над тем, как бы сокрушить, уничтожить последнюю в Европе языческую державу. Упрямец Войшелк вернулся в Нового­родок и был встречен радостными кликами народа. В Волковыйске сел на княжение Далибор-Глеб.

У кунигаса уже целую седмицу болела голова. "Боль - тоже жизнь", - сжимая зубы, думал он. И, чтобы утвер­диться в этой мысли, объявил поход против князя Романа Брянского. Всех своих подручных князей и бояр погнал ку­нигас на восток - там ему мерещились новые земли. Сам с сыновьями, с двором ехал, немного поотстав от боевых дружин.

Утром 5 августа 1263 года в небе загромыхало. Гневные росчерки красных молний полосовали рассветную синь. Миндовг с Руклюсом и Рупинасом еще спали в походном шатре. Густо били по туго натянутому полотну дождевые капли.

Вдруг у входа отчаянно вскрикнул и тут же захрипел боярин-охранник. Миндовг вылетел из-под турьей шкуры, которой был укрыт, как стрела из лука. А на пороге уже стоял кунигас Довмонт с мечом в руке. Еще человек двадцать-тридцать, вооруженных, злых, топталось у него за спиной.

- Чего ты вернулся? - раздраженно спросил Миндовг.

Ни слова не говоря, Довмонт занес меч... Его сообщники стали рубить полусонных сыновей Миндовга. А сам он до последнего вдоха молчал, лишь ловил голыми руками, пе­рехватывал красные от крови лезвия мечей, закрывая детей своим телом.

Великим князем стал жемайтийский кунигас Тройнат. Он позвал из Полоцка Товтивила "делить Миндовговы землю и имущество". Товтивил приехал с намерением убить Тройната, но тот первым нанес смертельный удар. Войшелк снова сбежал все в тот же Пинеск, Далибор - в пущу. А спустя какое-то время Миндовговы конюхи заре­зали Тройната, когда тот шел в баню-мойницу. Тройнат умирал в муках, долго кричал страшным голосом.

Снова поднялась Новогородокская земля, забурлила Литва. Далибор с дружиной вышел из пущи. Тысячи людей встали под его хоругви. Надо было спасать державу, рож­денную в огне и крови. Не мешкая, Войшелк с пинянами двинулся через леса и болота в сторону Новогородка. Где-то на Ясельде оба войска встретились.

- Слава великому князю! - прокричал Далибор и пре­клонил перед Войшелком колена. Войшелк обнял его, рас­целовал. Дальше они пошли вместе.

Неумолимо и грозно катилась многотысячная рать на се­вер. Где-то там, в вековечных пущах, в объятиях зеленых лугов искрился под солнцем, манил к себе Неман.

И в это же самое время у Лукерьи и Курилы Валуна ро­дился сын - крепкий и пригожий. Счастливый Курила под­нял первенца на своей огромной ладони, сказал:

- Расти, сынок. Расти, литвинок. Добрым воем будешь.

Лукерья смеялась. Сын заливисто плакал. Солнце загля­дывало в окно.

Вместо послесловия

Все началось с того, что мне и моим коллегам-писателям нарезали в чистом поле по четыре сотки земли и предложи­ли заделаться садоводами-любителями. Посоветовавшись с женой и сыновьями, я решился. Не то чтобы у меня был из­быток времени. Просто вспомнилось, что я - крестьянский сын, ожил во мне своего рода патриотизм, который - не чу­до ли? - ласточкиным гнездом неистребимо лепился где-то в уголке души. А мне-то уже лет двадцать, если не больше, казалось, что я стопроцентный горожанин. "И Париж когда-то был деревней", - отбросил я последние сомнения, купил новенькую острую лопату, оделся попроще и поехал электричкой на свой участок. Домой притащился поздно вечером. Болела спина, горели ладони. Жена участливо по­сматривала на меня. "У нас есть в родне или среди знако­мых полярные летчики?" - с преувеличенной бодростью спросил у нее. "Зачем они тебе?" - не поняла, растерялась жена. "Да через год надо заказывать грузовой самолет. За­валим Норильск белорусскими огурцами и клубникой".

Шутки шутками, но хлопоты на небольшеньком участке захватили меня и всех моих домашних. Мы, как, впрочем, и наши соседи, мало-помалу начали ощущать себя антеями, которым дает силу уже одно только прикосновение к род­ной земле. А я же отдал участку целое лето, потому что решил собственноручно залить фундамент под свое летнее жилье.

Нужно заметить, что сыновья у меня не без фантазии. "Хорошо бы вот сейчас выкопать хоть небольшой горшо­чек с золотому, - мечтательно сказал как-то младший, вы­тирая со лба жарко-соленый пот. "Золото? На этом поле?" - иронично посмртрели на него средний и старший. Юные скептики были правы: история здешних мест не сулила столь радужных находок. Когда-то ледник, как неумоли­мый, исполинской силы бульдозер, приполз сюда из Скан­динавии и, выдохшись, оставил после себя сплошной раз­лив моренных холмов. А где морена - там пески, иногда суглинки, густо нашпигованные валунами. Не одну лопату порвал я с моими помощниками о камни. "Ну, не горшочек с золотом, так почему бы нам не найти древнюю берестя­ную грамоту, - не сдавался младший. - До Заславля отсюда два километра, а Заславлю - тысяча лет". При этих словах его оппоненты приумолкли и усерднее налегли на лопаты. А я с неожиданным смущением поймал себя на том, что еще неделя-другая - и садовод нокаутирует во мне писате­ля, который, по заверениям всезнающих критиков, "разра­батывает историческую тематику". А я ведь и впрямь ко­выряю лопатой священную землю! Без малого тысячу лет назад тут могла ходить Рогнеда! А почему бы и Изяславу не ехать вслед за матерью на спокойном, неспешно идущем конике? Тот, кому предстояло стать полоцким князем, был еще мальчонкой, и коня для него седлали сообразно с воз­растом.