Вячеслав Софронов - Сибирские сказания

– А почему ты его, мама, моим именем назвала?

– Да уж так вышло, что одинаковые у вас имена. Ничего в том плохого нет. Пошли лучше потихоньку-помаленьку в сторону деревни, чтоб по свету добраться.

Когда наши деревенские о той истории узнали, то стали Нургали медвежонком дразнить. И впрямь он чем-то на медведя походил: косолапил здорово, ходил чуть руки раскинув, ну, медведь и медведь по всем повадкам. А уж какая у него силища объявилась, когда он в лета вошел! Никто с ним справиться-совладать не мог. Да он и не скрывал, что через мать в родство с медведем вступил, а, наоборот, гордился тем.

И если вам когда придется человека встретить, что ходит вразвалочку, ногами косолапит, а руки так держит, словно два бочонка под мышками несет, то знайте – не иначе как он из того самого рода, с медведями, лесными хозяевами, в родстве состоит. Это и хорошо, когда все вокруг братья и зла друг на друга не держат, а лишь помогают один другому. Вот если бы весь народ на земле так жил. Может, когда и будет так. Как думаете? Доживем мы до такого дня?

Трудно человеку жить, когда друзей вокруг него мало, а еще трудней, когда друзья тебя предать, в беде кинуть могут. Потому дружба во все времена дороже золота ценится, на дружбе мир крепится, держится и Земля вертится. Но еще важней, когда жена тебе не только помощница, но и друг, готова за тебя и в огонь, и в воду, лишь бы семью сберечь-сохранить. Но такую жену ох как трудно найти-сыскать. А уж коль нашел, то стой за нее горой, ни на что не меняй, а коль ополчатся против тебя темные силы, то не поддавайся им. Тогда и друга приобретешь, и семью сохранишь, род свой продолжишь.

Жил когда-то давно в сибирском краю человек один по прозванию Яль-Мамыш. Жил, как и все, в труде, в заботах. Старых отца с матерью кормил-содержал, зверя, рыбу для них добывал, чем мог помогал. Был он у родителей самый младший, а старшие братья его давно свои семьи завели, детей имели. У них свои заботы-хлопоты, а на Яль-Мамыше старики немощные остались, за ними, как за детьми малыми, присмотр-пригляд нужен, вот и жил младший сын Яль-Мамыш при них заместо няньки, и самому о себе подумать некогда. Жениться бы надо, а вечером у него и сил нет, чтоб на гулянку деревенскую пойти да там себе невесту присмотреть-выбрать. Хотя он к тому времени уже и в возраст вошел, усы на верхней губе пробились, бородка закустилась, бритву требует – всем хорош, да только холост. Оглянуться не успел, как девки молодые, его ровесницы, все замуж повыходили-повыскакивали, лишь одна хромоножка Анима осталась без мужа в родительском доме. Народ над Яль-Мамышем подсмеивается, только что пальцем в лицо не тычет, в спину насмешничает-дразнится: «Наш Яль-Мамыш один как кукиш! Некому его приласкать-приголубить, еду сготовить, одежду новую сшить. Ходит оборванцем, словно голь перекатная». Молва людская да языки злые кого хочешь доймут-достанут, на всю оставшуюся жизнь припечатают.

Так и шел год за годом, бежало времечко вслед за солнышком: вроде недавно встал, а уж спать ложиться пора, вчерашний день ушел со двора. И родители Яль-Мамыша с каждым годом не молодеют, а все больше старятся, совсем немощными делаются, болезни да хворости разные их одолевают, к земле клонят. Разве от таких уйдешь, свой дом заведешь, их на произвол судьбы бросишь, когда испокон веку завещано всем и каждому: больше всего на свете родителей любить-почитать, в обиду их не давать, а коль нужно, то и о себе забыть накрепко, лишь бы последние годы они в спокойствии да ласке прожили.

Но порой, когда уже совсем сил не оставалось, приходили на ум Яль-Мамышу думы грешные: «Почему только мне доля такая горькая выпала, а братьев моих старших совсем не коснулась? За что мне такое наказание?» Пробовал он со своими братьями разговор завести, чтоб они стариков к себе хоть на время взяли, к своему хозяйству ненадолго пристроили, ему передохнуть дали, помогли чем могли: когда вместе дружно, то оно и негрузно, а врозь – хоть брось. Только братья о том и слышать не хотят, младшего брата не слушают: у одного своих детей трое, у второго четверо, за ними тоже пригляд нужен, женам их вздохнуть-разогнуться некогда, а у каждой всего две руки, больше почему-то Аллах не дал, а если бы и дал, то и их бы не хватило при хозяйстве таком.

– Уж такая судьба у тебя, Яль-Мамыш, отца с матерью на старости лет кормить-ухаживать,

– один говорит.

– Чего хочешь, проси, не откажем, – другой вторит, – а взять к себе стариков не можем. Сам видишь, какое нынче время трудное: рыбы в реке почти не осталось, зверь далеко ушел, чем детей своих кормить, и не знаем.

– Терпи, брат, на том свете воздастся.

– Хорошо вам говорить терпи, а мне каково? Без жены в доме никак нельзя, а кто за меня пойдет? Одна хромоножка Анима в селении осталась, остальные девушки все замужние.

– Вот Аниму и посватай за себя, – один брат советует, – дело не в хромоте, главное, чтоб хозяйкой доброй оказалась.

– Ни за что! – Яль-Мамыш им отвечает, зубы стиснув от злости. – Лучше век бобылем проживу, чем нелюбимую женщину в дом к себе введу!

– Ну, тебе жить, сам и решай-думай, – братья ему.

Год-другой прошел, а там и десять годков пробежало. Живет Яль-Мамыш при родителях, словно каторжник при тюрьме-остроге: и воля близка, да караул не миновать. Совсем он загрустил-запечалился, и белый свет не мил, коль в полон угодил. А народ в селении их не успокаивается, если раньше в спину смеялись, то потом и вовсе не стали ему прохода давать, куда бы он не пошел: смеются над нянькой при стариках, рожи строят.

Терпел Яль-Мамыш все это сколько мог, но все когда-то заканчиваться должно, а потому решил он с жизнью проститься, руки на себя наложить. Взял веревку, пошел в лес, чтоб вдали от людей удавиться-повеситься. Нашел ветку потолще у березы, что к земле наклонилась, стволом низехонько опустилась, привязал к ней веревку, петлю сделал, голову всунул, глаза закрыл. Стоит так, со всем светом прощается. И жалко ему, не пожив совсем, на тот свет идти, родителей старых без присмотру оставлять, да больно насмешки надоели-опротивели. Стоит и шепчет тихонечко: «Простите меня, отец и мать, что бросаю вас, но нет у меня сил так дальше жить, весь белый свет опостылел».

Только он сказал такие слова, как слышит голос чей-то:

– Негоже так, Яль-Мамыш, поступать-делать, когда только еще жить начал. Да и пожившему человеку нельзя на себя самого руки накладывать, а уж тебе-то при старых отце с матерью и подавно.

Открыл Яль-Мамыш глаза, удивился, кто это с ним беседу ведет, разговаривает. Глянул вокруг себя, а никого нет. Решил, что почудилось. Опять закрыл глаза, воздуха побольше в грудь набрал, колени подогнул, а тут вновь кто-то говорит ему: