Вячеслав Софронов - Сибирские сказания

– Погоди, Яль-Мамыш, из жизни уходить, успеешь еще. Давай лучше вместе подумаем, как твоему горю помочь-пособить, авось да что-то придумаем.

– Кто ты такой будешь? – Яль-Мамыш спрашивает, глаза открыл, по сторонам глядит, никого не видит.

– Наверх посмотри, – голос ему советует.

Глянул он наверх и видит: сидит на верхушке березы старый ворон и на него глядит.

– Ты, что ли, птица древняя, вещая, со мной говоришь, беседу ведешь?

– А то кто же, – тот ему отвечает, клювом щелкает, – я и есть.

– Как же ты человеческому языку выучился? Откуда такой взялся?

– Я предок рода вашего. Но мало кому дано видеть меня, а тем более речь мою слышать. Лишь во время самых больших невзгод появляюсь, чтоб совет дать, на верный путь направить. Все-то мне про тебя, Яль-Мамыш, известно, о всех помыслах твоих ведаю. Потому и явился тебе, чтоб помочь.

– Чем же ты мне, птица, помочь можешь? Как судьбу мою облегчишь?

– Совет дам, как дальше жить, как верно поступить.

– И что же за совет такой дать ты мне можешь, коль живу хуже последней твари земной, горше доли и не придумаешь. Стал я нянькой при собственных родителях. И хоть грех так говорить, но нет сил моих больше участь такую сносить-терпеть да им прислуживать. Никто со мной несчастным породниться не желает, ни один отец дочь свою за меня не отдаст.

– То неправда твоя, – ворон ему отвечает. – Есть в вашем селении такие люди, что согласятся дочь свою за тебя отдать.

– Это кто же? Незамужних девок у нас нынче лишь одна Анима-хромоножка.

– Чем же она плоха, что ты ее невестой не считаешь?

– Известно чем, какая ж из нее работница при хромой ноге будет. Да и известно давно, что Аллах просто так человека не накажет. Знать, есть за ней грех тайный, людям неведомый, почему она хромой сделалась.

– О том не тебе судить. Правильно говоришь, что Аллах ее такой сделал, но не за свой грех покарал, а за проступки родительские она страдает. Коль сможешь полюбить ее такой, то и тот грех простится, и твое горе-печаль развеется.

– Да как мне полюбить хромоножку?! Нет, лучше выполню, что задумал, и обратно голову в петлю вставлю, – Яль-Мамыш говорит, с вороном не соглашается.

– Тогда страшное проклятие на род наш падет, и ни одна женщина не зачнет от мужчины из нашего рода.

– Как же мне ее полюбить, коль сердцу не мила?

– А ты подойди вечером к их дому, послушай, как Анима складно песни печальные поет, может, иначе думать начнешь.

– Только и всего-то?

– На первый раз и этого хватит, – ворон ему отвечает, – а коль печаль-тоска не пройдет, то приходи к этой самой березе в другой раз, еще поговорим-потолкуем.

Открыл Яль-Мамыш глаза и никого не видит. Думает: «Может, померещилось мне все это?» Но и с жизнью прощаться ему расхотелось. Пошел домой как ни в чем не бывало за обычную работу приниматься, за старыми родителями ухаживать. А как вечер пришел, родители уснули, на улице стемнело, то он потихоньку со двора выбрался и отправился к дому, где Анима жила.

Идет, а на улице тихо-претихо, ни в одном окошке света нет, лишь собаки из-за заборов брешут-гавкают да лошади в стойлах копытами бьют. Ладно, что улицу свою хорошо знал, с детства по ней ходил-хаживал, каждая ямка ему известна-памятна, вот ноги его сами и ведут-направляют. Вскоре и до дома Анимы добрался. Глядь, а одно оконце в ночи горит-светится, что во двор выходит. Подобрался он поближе, прислушался и слышит: голос девичий, чистый, тонюсенький, песню печальную выводит-поет, а слова такие горестные, что так за душу и берут:

Стоит Яль-Мамыш, слушает песню и не замечает, как у самого слезы по щекам текут, сами катятся, до того его песня девичья тронула-разжалобила.

«Ладно, – говорит себе, – завтра же сватов отправлю к Аниме, а там будь что будет». С тем и обратно пошел.

На другой день зашел он к одному старшему брату, от него к другому. Сказал-сообщил о своем решении Аниму сосватать, в жены взять. Те и рады-радехоньки, что коль брат их женится, жену в дом введет, то на нее вся забота ляжет с родителями их управляться, мыкаться. Согласились сами заместо сватов идти, Аниму-хромоножку за младшего брата сватать.

Родители Анимы им сразу и согласие дали, даже калым не запросили, лишь бы дочку замуж выдать. Яль-Мамыш хоть и не лучший жених, но и такой сгодится, когда других сколь не жди, все одно не дождешься.

Ладно, свадьбу сыграли, Анима в дом к Яль-Мамышу перешла, зажили потихонечку-полегонечку, как семейным людям жить положено. Анима хоть и хроменькая, да по дому на удивление хорошо управляется, всю работу ведет, от других не отстает. Смотрит на нее Яль-Мамыш, нарадоваться не может: и сам сыт, одежда справно подшита, скотина накормлена, и старые родители обихожены, за столом рядом с ними сидят, улыбаются.

Только одно плохо, что детей в доме нет. Уже и год, и два прожили, а не дает Аллах ребеночка, никак Анима не зачнет, не родит. А однажды ночью проснулся Яль-Мамыш, глядь, а жены нет рядом. Думал, к скотине пошла, на двор выглянул, покликал жену – не отвечает. Забрался он обратно в постель, решил дождаться, поглядеть, что дальше будет. Слышит вдруг, что соседские собаки, которые каждую ночь брешут от темна до темна, смолкли, а потом и вовсе выть начали, словно медведь где рядом бродит. «Чего бы это такое значило? – думает он. – Неужто зверь лесной в деревню пожаловал?» Через какой-то срок дверь заскрипела и Анима входит. Показалось Яль-Мамышу или нет, но духом лесным по избе повеяло. Сам он лежит в постели, не шелохнется, понять не может, отчего ему вдруг страшно так стало.

Анима по избе походила-побродила и тоже в постель улеглась, не заметив, что муж не спит. А тот нарочно носом сопит, будто бы седьмой сон видит. Решил заполночь с женой не говорить, родителей старых не будить, до утра разговоры оставить.

Вот утром проснулся он, а Анима уже возле печи хозяйничает-управляется, завтракать его зовет, а сама такая ласковая да приветливая, какой он ее сроду не видывал. Сел Яль-Мамыш за стол, а язык никак не повернется спросить у жены, где это она ночью была-шлялась. Может, другой муж и спросил бы строго с жены своей за такие проделки, вожжами али другим чем ее на будущее попотчевал, та бы все ему и выложила. Только Яль-Мамыш другой породы человек был, не любил сгоряча что-то делать-решать, а сперва десять раз подумает, прежде чем слово сказать, на дело какое решиться. Так и промолчал за завтраком, слова не сказал за обедом, а как пришла пора спать ложиться, то решил он чутко лежать, собственную жену сторожить, а случай выпадет, то высмотреть, узнать, куда это она по ночам ходит-шлындает.