Вячеслав Софронов - Сибирские сказания

– Спасибо вам, люди добрые, – она им отвечает, – как скажете, так и сделаю. Думаю, отец с матушкой меня в дом обратно примут, не чужая им. А коль пособить в поле или по дому надо, то только кликните меня, мигом прибегу и любую работу выполню.

Всплакнули старики на такие ее слова, проводили с миром в родной дом, остались одни горе мыкать, слезы по сыну, раньше срока погибшему, проливать.

Только и Танзиле в родительском доме не сладко пришлось, коли там и без нее братьев да сестер, почитай, десяток с лишком. Всех одеть, обуть, накормить надобно, а тут еще она, вдова молодая. Родители хоть вида и не показали, но у Танзили и у самой глаза есть, видит, как они с утра до вечера по хозяйству бьются, маются, чтоб концы с концами свести, хоть какое-то пропитание себе и детям добыть.

Принялась Танзиля с ними вместе наравне самую тяжелую работу выполнять, ни в чем от отца с матерью не отстает. Встанет раньше всех, когда солнышко еще только собирается на краешек неба взобраться, первый свой лучик пустит, мир земной осветит, росу на траве, на деревьях ночную высушит, пташек лесных пробудит. А Танзиля уже к речке с ведрами бежит, воду в дом несет, скотину поит, с подойником под корову садится, чтоб братьям, сестрам свеженького парного молочка нацедить, как глаза со сна раскроют. Мать с отцом смотрят на нее, не нарадуются, что такую помощницу вырастили, будет кому на старости лет за ними ухаживать, тепло, уют в доме поддерживать.

И все бы ничего, может, так и жили бы они дальше, да только начал на Танзилю деревенский богатей Акрин поглядывать, всякие подарки ей дарить, приглашать на лошади покататься, в город с ним съездить, на людей городских поглядеть. Акрин тот по соседским деревням шкуры скупал, на ярмарку торговать ездил, товары оттуда привозил разные, на том и разбогател. Было у него уже три жены, а все, видать, мало, коль на молодую вдову глаз положил, проходу ей не давал.

Уж Танзиля от него пряталась, украдкой подле огорода с речки домой крадется-пробирается – ан нет, все одно тот ее выглядит, выследит, масляные глазки щурит, улыбается, руки тянет, обнять норовит, слова пакостные разные шепчет. Танзиля вырвется, вспыхнет, как маковый цвет, домой прибежит, в кладовке где укроется и даст волю слезам, а как выплачется, слезинки вытрет, чтоб отец с матерью не заметили чего худого, к ним выйдет и вновь за работу примется как ни в чем не бывало.

Только те примечать начали, что с их дочкой старшей неладное что-то творится-делается, попытались узнать-выпытать, а та молчит: мол, о муже, раньше времени погибшем, ее вдовой сделавшем, плачет-сокрушается. Ладно, те вроде как поверили, но только зорче за ней присматривать начали, не ровен час, как бы с девкой чего худого не вышло, не случилось.

А Танзиля как по хозяйству управится, стала в лес по ягоды одна без подружек хаживать, землянику, что поспела, собирать, все к столу хоть малая, да подмога. Опять же от Акрина подальше, себе спокойнее. Полдня походит и кружечку насобирает, обратно домой спешит.

Только прознал Акрин про то и как-то скараулил ее на опушке, спрятался под березкой плакучей, а как она мимо пошла, выскочил, за руки схватил, к себе прижал, притянул, дышит в лицо жарко, целует Танзилю в щечки румяные, слова нехорошие шепчет:

– Ответь на любовь мою и одену тебя с головы до ног в самые богатые одежды, подарю тебе колечко золотое с камешком заморским, будешь первой красавицей на деревне, станешь жить, ни в чем нужды не знать.

– Отпусти, а то закричу. – Танзиля пробует из его рук вырваться, с ненавистью глядит, все ягоды на землю уронила, просыпала.

– Кричи – не кричи, а никто тебя не услышит, на помощь не придет. Одни мы тут. Попалась, птичка, теперь хоть какую песню запой, а кроме меня слушать некому.

– Отец узнает, отомстит тебе за обиду мою.

– Стар твой отец, а братья малы пока. К тому же он мне, знаешь, сколько задолжал? Откажешь в любви моей и по миру вас, голодранцев, пущу, дом себе заберу вместе со всей скотиною.

– Пощади хоть честь мою! И года не прошло, как муж мой погиб, мне его еще оплакивать положено. Неужели и Аллаха не боишься?

– Хватит неутешной вдовой притворяться, – Акрин злиться начал, – сейчас ты в моей власти, и ни люди, ни Аллах тебе не помогут. Так что лучше соглашайся добром, чем худом, – подхватил он ее тут, как перышко, на руки, понес в глубь леса от людских глаз подальше, чтоб никто не мог черному его делу помешать-остановить.

– Будь ты проклят навек и весь род твой! – Танзиля закричала, в руках его потных забилась, а вырваться силенок не хватает.

И тут вспомнила она древний заговор от всех бед и невзгод, который в малолетстве от бабушки своей слышала и накрепко запомнила. Зашептала его про себя, повторяет слово за словом, поскольку больше ей и надеяться не на кого.

Прошел Акрин шагов сто, притомился, опустил Танзилю на зеленую траву, на мягкий мох, начал ласкать ее, по волосам гладить, платок с головы снимать. А она глаза закрыла и лишь губами шевелит, продолжает заговор бабкин нашептывать.

– Скажи хоть словечко. – Акрин ей в ухо жарко дышит, а пот с него девушке на лицо каплет, а не пошевелишься, не оботрешь, так сильно он сдавил ее, стиснул, словно медведь облапил.

Только Танзиля про медведя вспомнила, как кусты соседние затрещали, валежник хрустнул и злой рык послышался. Открыла она глаза и не поверила сразу тому, что увидела. Вышла к ним медведица величины преогромной, а при ней два медвежонка по бокам стоят, глазками посверкивают.

Акрин, как их увидал, на ноги вскочил, за нож схватился. Знает, что коль побежит, то медведица все одно догонит, заломает, жизни лишит. Видать, не робкого десятка мужик был, решил недешево жизнь свою отдать, а коль повезет, то и медведицу одолеть. А та грозно так зарычала, на задние лапы поднялась, пасть раскрыла, здоровенные клыки кажет да на Акрина и кинулась. А тот, не будь плох, изловчился, ударил ее ножом под самое сердце, вогнал лезвие по самую рукоять, да от звериных когтей защититься не смог, зацепила его медведица по голове, кожу вместе с волосами сняла, глаз выдрала. Упали оба на землю, а Танзиля сидит ни жива ни мертва и что делать не знает: то ли Акрина из-под медведицы вытаскивать, спасать, то ли на подмогу кого звать, в деревню бежать.

И медвежата, что при матери были, заголосили, по-своему заплакали. Один в чащу лесную обратно кинулся, а другой стоит, где стоял, только скулит так жалобно. Танзиля подхватила его на руки и бегом в деревню кинулась, рассказала там отцу и соседям, что на крик ее сбежались, что медведь на человека напал, а обо всем сказывать не стала, промолчала, что за история меж ней и Акримом вышла-приключилась.

Ну, мужики кто вилы, кто топоры, а у кого ружье есть прихватили и в лес всем скопом повалили, только помощь их уже не потребовалась: медведица бездыханная лежит, а Акрин рядом в беспамятстве едва дышит, кровью исходит. Притащили его на руках обратно в деревню, в дом занесли, на кровать положили, жены вокруг хлопочут, ревмя ревут, с мужем прощаются. Да только выжил он, а память как есть потерял, кто он и откуда, забыл, узнавать людей перестал. Торговлю забросил, а все больше сидел на лавочке подле дома, прутиком на земле всякие знаки непонятные рисовал, словно в детство впал, так его медведица помяла-покорежила.