Павел Байдебура - Искры гнева [роман и рассказы]

Рудокопы принялись за работу. А Гордей и Савка отошли к тому месту, где когда-то останавливались их чумацкие обозы. Побратимам хотелось поговорить о своём, без свидетелей. А поговорить им было о чём, ведь они так долго не виделись.

— Ты, друже, нашёл своё место-судьбу, — проговорил Гордей. — Делай людям лемехи, серпы и будь счастливым вовек!.. А я всё ещё брожу. Так Мне, значит, выпало, судилось. Побывал на берегах Волги, Дона и Москвы-реки. Потом завернул на Ворсклу, а оттуда — к Днепру. Добрался до Кодака, слушал, как ревёт-бурлит Ненасытец. А на Сечь не пошёл. Вспомнил, что там руины. Да, Сечь опустошена. Вот так!.. Отбушевало низовое товарищество… Где ж вы, мои побратимы?.. Защемило моё сердце, и повернул я назад. Собрал остатки булавинцев, и начали мы справлять поминки по Кондрату Булавину, Семёну Драному, Никите Голому и по всем, кто стоял и погиб за волю голытьбы. Не одно поместье пустили дымом, а подневольных людей напутствовали идти в широкий свет. "Бегите, — говорили мы им, — за Северский Донец, в Дикое поле. Там про-сторно, спрячетесь, заживёте без пана…" Но вскоре начали на нас охотиться царские ловцы. Пришлось разойтись нам. Вот так… Попрошу тебя, друже, — тряхнул вдруг Гордей головой, — спой-ка мне на прощание ту песню о чумаках и чайке. Хочу вспомнить наше чумакование.

— Сейчас спою, — сказал Савка. Он подумал немного и начал:

— Чайка летает, стонет-проклинает, — подсказал Головатый.

— Да, — кивнул головой Савка, — и выговаривает чумакам:

— А теперь ещё про Сирка, — попросил Гордей.

— Хорошо, — сказал Савка. — Только я всего, что поют о нём кобзари, не знаю. Спою только то, что слышал.

— Да, выезжал! — не утерпел Головатый. — Биться с врагами лютыми выезжал! — вдруг спохватился, положил на уста палец, молчу, мол, прищурился и стал внимательно слушать.

— Осаждает, — повторил ещё раз задумчиво последнее слово Савка и умолк.

— Спасибо! — сказал расчувствовавшийся Гордей. — Это, наверное, происходило где-то около речки Конской или около речки Гайчура. Недавно я бывал в тех местах.

— Всякие места вспоминаешь, а про Каменку молчишь, — упрекнул Гордея Савка.

— Вон что тебя тревожит! — воскликнул Головатый. — А ты б давно уже должен был спросить: чи гостил ли ты, человече, в наших благословенных краях? А я б тебе: гостил и банкетничал, да ещё как следует! Да, было дело… Залетели мы как-то целым отрядом булавинцев в нашу Каменку, хотели повидать Саливона. Ну, разумеется, по возможности пощекотать его и, может быть, засветить в его гнезде. А он, стервец, ещё и не видя нас, испугался и — ходу со своего двора в лозняки. Потом решил, видимо, переплыть на ту сторону Волчьей. Да вода не выдержала такую толстую и тяжёлую посудину, и пошёл он на дно. Вот так…

"Раньше б ему надо было пойти!.." — подумал со злостью Савка.

— А Лукаша видел? — спросил он.

— А как же, видел. Такой дядька, как и ты. Только вместо бородки запорожские усы отпустил. Жито да гречку сеет. Женился на Варьке Гутяковой. Аисты им двоих дочек принесли… Вот, кажется, и все новости… — вздохнул Головатый. Заметив отъезжающий от обрыва воз с рудокопами, он добавил: — Проведу на дорогу до Москвы своих друзей, поклонюсь низко этой земле и подамся на запад.

— Почему туда? — спросил удивлённый Савка.

— Так захотелось. На той стороне Украины напьюсь воды из родных речек Синюхи и Ятрани, затем соберу ватагу хороших хлопцев — и начнём колошматить магнатов Конецпольских, Потоцких и других. Уж очень много папы и подпанки залили сала людям за шкуру. Много…

Провожая друга, Савка дошёл до самого тернового кургана, взобрался на него, стал внимательно вглядываться в даль.

Вместе с ним, казалось, всматривались на запад, вдоль Чумацкого шляха, и каменные идолы-бабы. Вокруг стояла тишина. А Савке хотелось кричать на всю широкую степь. В груди его было больно и тесно. Но он только шептал: "Счастливо, друже, счастливо…"

Кряжистый, статный, с брылем на палке, Гордей отходил не спеша; полуденные густые солнечные лучи золотили его не согбенную летами и невзгодами спину и серебрили чубатую голову.

Тёплое осеннее утро. Пахнет терпкой плесенью сгнивших деревьев, привядшими листьями. Над извилистым течением Донца стелется мохнатая дымка тумана. Она выходит из берегов, расползается, поднимается выше и выше, окутывает деревья, крутые склоны и медленно течёт куда-то в дикопольский неизведанный край.

Гордей Головатый, держа за поводья кони, стоит над плещущей водой, прислушивается. С противоположного берега доносятся приглушённые туманом шаги, шуршание колёс, фырканье лошадей.

В жизни понизовца было много встреч и разлук. Вот и сейчас он только что расстался с подьячим Капустиным и его людьми. Долгое время они вместе путешествовали по-над Доном и Северским Донцом. Простился с ними Гордей сердечно, как с друзьями. Одно тревожит его — последний разговор с Григорием Капустиным.

…Пароконный воз, нагруженный горючим камнем, уже переправился на тот берег, готовый к отъезду.

— Что ж, поедем, сдадим теперь нашу находку в, Берг-коллегию, — радостно проговорил Капустин. — Пусть там знатоки-учёные мудрят, испытывают его огнедействие.

— Да его ведь не раз уже испытывали здесь в кузницах и печах, — сказал Гордей. — Жар даёт вон какой!

— Сам видел, что горит, но всё равно в Берг-коллегию нужно доставить. Они там по-своему…

— Всё будет хорошо! — заверил Гордей. — Вот посмотришь!

— Должно так быть. А тебе спасибо за доброе слово, спасибо за то, что помог нам найти уголь, — Капустин положил руку на плечо Головатого. — Мы исполнили волю царя, сделали хорошую услугу его величеству…

— Не царю! — вспыхнул Гордей. — Людям!

— И людям, — согласился Капустин. По его открытому, отороченному русой, слегка курчавой бородкой лицу скользнула добрая улыбка. — И людям, — повторил он, бросив взгляд на нахмурившегося Гордея.