Павел Байдебура - Искры гнева [роман и рассказы]

У дверей церкви Головатый остановился, осмотрелся по сторонам, прислушался. Потом осторожно отомкнул замок, вытер саквами [10] Перемётные сумки. пыль с сапог, вошёл в церковь и запер за собой дверь. Ощупью добрался до алтаря и полез под широкий, накрытый ковром престол. Под ним на каменной плите нащупал небольшое, как подковка для сапог, углубление. Правее от него на другой плите было такое же углубление, но не посредине, а с краю. На эту плиту Гордей сильно надавил рукой, ещё и ещё… Наконец плита плавно сдвинулась с места, открыв узкое, как нора, отверстие. Головатый просунул в него саквы, а потом протиснулся и сам.

Сначала пришлось ползти, но вскоре ход стал выше — можно было подняться на ноги и идти во весь рост. Пробираясь по-над стеной, укреплённой дубовыми горбылями, Гордей ощупывал руками замотанные в рядна, укутанные паклей, смазанные жиром ружья, пики, бердыши, ятаганы, пистолеты. Всё это спрятано здесь Кондратом Булавиным, Семёном Драным и их боевыми побратимами.

В противоположном конце подземелья, в боковой нише, на каменном фундаменте стоял медный в пол-аршина высотой котёл. Головатый снял с него ковёр, потом деревянную, похожую на большую сковороду крышку, опустил руку, пощупал. Котёл всё так же был полон золота и серебра, как и много лет назад. Гордей взял было несколько золотых пластинок, но тут же бросил их обратно в котёл. Раздался тонкий звон, будто кто-то коснулся сразу многих туго натянутых струн. Головатый прислушался к этим звукам, и в его воображении встала вдруг картина прошлого…

Степь… Высокое чистое небо. Вокруг омытая весенними дождями густая, яркая зелень. И всюду цветы: жёлтые, синие, голубые… Празднично… А они, несколько человек, едут опечаленные, молчаливые, хмурые. Душу каждого бередит жгучее горе — проигран бой, погибли товарищи, побратимы. Там, на поле битвы, около городка Тора лежит и их атаман Семён Драный. Не сосчитаешь павших… Оставшиеся в живых разбрелись по свету: одни подались в дикопольские трущобы, другие прячутся в лесных чащах, по-над Северским Донцом.

А они, четверо, вырвавшись после кровавой сечи из окружения полков Шидловского, направляются на юг. Впереди шли солевар Никита Жура и понизовец Пётр Скалыга. Гордей Головатый и ещё один повстанец продвигались на некотором расстоянии от них. Они сопровождали воз, нагруженный оружием и повстанческой казной.

Ехали только ночью. Днём прятались в буераках и камышах. На рассвете под воскресенье подъехали к соляному городку Бахмуту, притаились в густых зарослях.

День стоял погожий, тихий. Они перевязали друг другу раны, отдохнули и начали чистить, а затем заворачивать в рядна и паклю оружие. Когда стемнело, пробрались к церкви. Один Никита Жура знал тайник Кондрата Булавина. В ту ночь в этот тайник они перенесли оружие, ссыпали в котёл золото и серебро. Когда управились с делом, Никита Жура снял с головы шапку и тихо и в то же время торжественно сказал:

— Всё, что здесь сложено до нас и нами, атаманами Булавиным и Драным завещано на "святое дело". Так говорили когда-то они, так ныне доводится говорить и мне. Поклянёмся же, друзья-побратимы, не забыть этого!

— Клянёмся! — произнесли все они в один голос.

— Поклянёмся, — продолжал Никита, — беречь нашу тайну от враждебного глаза и уха, от вражьих рук!

— Клянёмся беречь!..

— Сокровища эти можем брать лишь для борьбы с врагами. А если при крайней нужде понадобится и для себя, то брать только одну горсть!

— …Только одну горсть!..

Когда вышли из подземелья, закрыли снова под престолом люк плитой, полами одежды и шапками замели свои следы. Двери церкви замкнули, ключ спрятали в условленном месте, затем попрощались, пожелали друг другу лучшей доли и разошлись в тёмную ночь разными путями-дорогами.

Отряды не покорённых царским войском булавинцев оставили Дон, диконольские просторы Украины и пошли на Кубань. В Петербурге, Черкасске, Воронеже, Изюме и во многих других городах считали: все "пущие завотчики" наказаны, а чернь, беглецы и работные люди усмирены.

Борьба бедняков за свободу немного угасла, но не прекратилась полностью.

Отряды повстанцев по-прежнему появлялись на берегах Донца и продолжали громить имения не в меру ретивых богатеев. Вскоре Гордей Головатый и Никита Жура побывали снова в подземелье под церковью, взяли десятка два пик, пистолетов, ятаганов… Оружие опять хорошо послужило им, но недолго.

Зимой, когда выпал большой снег, по следам повстанцев увязались драгуны и казаки Изюмского полка, и повстанцам пришлось рассеяться. В те дни Гордей в третий раз побывал в подземелье и оставил там своё оружие. Но не навсегда — до благоприятного времени. Однако это благоприятное время до сих пор не наступало. Да и сейчас, кажется, оно ещё не пришло.

Вот это ты, наверное, в последний раз здесь, подумал Гордей. А кто же наведается сюда после тебя?.. Никита погиб в бою с драгунами, Петро не годный на ноги, сидит на своих Маяках. А от четвёртого побратима ни слуху ни духу — наверное, тоже погиб. Вот так… А может быть, ты найдёшь кому доверить тайну? Живые ж пока ещё побратимы, с которыми плечо к плечу шёл в сечу. Одни в Ясеневом, другие на хуторах: Зелёном и Овдеевом. Поищи, может быть, найдёшь…

Проверив сокровища, Головатый взял себе пригоршню звонких монет. В углу отыскал свои два пистолета и ятаган, которые пролежали здесь много лет. Осторожно выбрался из церкви и поспешил в рощу, где оставил коня и бурку.

В небе трепетали, искрились ломкие серебряные копья, мерцала бледная туманная полоса Млечного Пути — вечного помощника путников в поисках верной дороги.

Головатый лежал на спине с открытыми глазами и непроизвольно прислушивался. Вот среди зарослей травы зашуршала мышь, а может быть, это пробежал ёж… Вот тонко, едва уловимо прошелестел опадающий лист. А золотые ресницы звёзд шевелятся, дрожат. Свет луны падает на ветки, траву, всё вокруг наполнено каким-то тёмно-синим, холодным мраком, тишиною.

Гордею казалось, что он лишь на какой-то миг закрыл глаза, но когда открыл их снова, то увидел, что светлая полоса на небе заметно переместилась на запад, начинало уже благословляться к рассвету.

Сон больше не шёл. В голову Гордея полезли всякие непрошеные мысли, начали настойчиво осаждать воспоминания, будто кто-то посторонний подсказывал их, воскрешая давнее, полузабытое.

Перед глазами Гордея предстало, словно ожило, сечевое товарищество. Он увидел себя в своём Уманском курене в те дни, когда прибыл туда юношей, вырвавшись из ярма пана Потоцкого. Припомнилась первая стычка с татарским чамбулом, что двигался из Крыма на Украину. Та сеча почему-то связывалась с другой, которая произошла спустя много лет на Айдаре, около городка Закотного с казаками черкасского атамана Максимова. Одно событие всплывало за другим. Воображение снова перенесло Гордея к Днепру, к Кодаку, на Сечь, в тот же Уманский курень, где они вдвоём с Кондратом Булавиным писали "прелестные письма", чтобы разослать их по Украйне и Дону. Ему вспомнились даже отдельные строчки: "…добрым людям и всяким чёрным людям всем та-кож стоять в купе за одно… А которым худым людям и князьям, боярам, и прибыльщикам, и немцам, за их дело отнюдь бы не молчать и не спущать…"