Павел Байдебура - Искры гнева [роман и рассказы]

Прибыло их на Сечь во главе с Булавиным двенадцать человек. И как ни упирался кошевой Кость Гордиенко, а ранней весной 1708 года за Булавиным всё же пошло несколько тысяч понизовцев. Бился Головатый за волю на Дону, Слобожанщине, бился и в отрядах булавинца Семёна Драного около городка Тора.

"Эх, разбередил свою душу, — вздохнул Гордей. — Это, наверное, признак того, что стареть начал. Побывал, видишь ли, в том Бахмуте, где в последний раз виделся с побратимами, и сразу растревожило, потянуло на слезу. А может быть, это оттого, что отстранился от настоящего дела, долго бил баклуши с Григорием Капустиным, искал те чёрные горючие минералы? Но это же на пользу людям!.. Да, каждому своё… Григорию — в Берг-коллегию, а мне… Куда же мне?.." — Головатый задумался.

Чтоб избавиться от этих неприятных мыслей, Гордей поднялся, походил по поляне и снова прилёг на том же месте на разостланной бурке, под кустом боярышника. Однако покой к нему по-прежнему не приходил.

Головатого опять начала тревожить мысль: к кому попадёт всё то, что лежит в бахмутском подземелье? Где найти крепкие, надёжные руки и сердце?

"А кому доверить своё оружие?.." — и Гордей накрыл пятернёю два пистолета. Почти сорок лет они были у него за поясом. В руке держал крепко, верно. Один пистолет большой, с длинным стволом, с посеребрённой рукояткой, — память старого сечевика Небабы. Гордей подбросил на руке пистолет, и ему вспомнилось…

Летний тихий день. Послеобеденная пора. Понизовцы упражняются — показывают друг перед другом своё умение орудовать саблей, ятаганом, попадать в цель. Ещё не обкуренных пороховым дымом новичков обучал Небаба.

— Нападай проворней!..

— Становись ровно! Не сутулься!..

— Да не отступай, не отступай, сучий сын!..

— Наседай сбоку! — слышался его то спокойный, то резкий, осуждающий голос.

— А ты чего пришёл сюда? Мух считать? — спросил Небаба Гордея, который стоял в сторонке.

— Нечем, — признался смутившийся Гордей.

— Он только на той неделе прибился…

— Наш, уманский. С берегов Синюхи, — вступились за Гордея понизовцы.

— На мой, — Небаба вытащил из-за пояса пистолет и подал Гордею.

— А ну посмотрим!

— Посторонитесь, влепит в пузо и…

— Если бы в пузо, а то…

— Да пусть бабахнет хоть в небо…

— Может быть, в первый раз держит в руках… — начали потешаться шутники.

Головатый прицелился и влепил пулю в зубы нарисованного на доске оскаленного лысого пана.

— А ну-ка попробуй ещё, — сказал Небаба, заряжая снова пистолет и подавая его Гордею.

Когда Гордей не промахнулся и в третий раз, старый сечевик спросил, где он научился так метко стрелять.

— На панской воловне, из бузиновой пукалки, — признался Гордей.

— Из пукалки? — удивился Небаба. — Ты смотри, сто болячек ему в бока, из бузиновой! Но теперь ты, казаче, будешь стрелять из настоящего! — И он заткнул Головатому за пояс пистолет…

На другом пистолете, немного меньшем, с витиеватыми рисунками на стволе, нащупал кончиками пальцев две вычеканенных серебряных буквы — "И. С.".

"А кому ж этот подарок Ивана Сирка?.. — подумал Головатый. В груди у него вдруг колыхнулась терпкая щемящая волна. — А может, удастся пронести? — начал успокаивать себя Гордей. — Оружие пригодится и там, на Правобережье, для разговора с ясновельможными… Правда, на дорогах, по которым придётся идти, очень много застав, караулят на берегах Северского Донца, около Изюма, Полтавы и по-над Днепром…"

Откуда-то донёсшееся тягучее, завораживающее "курлы" прервало его мысли. Гордей прислушался, глянул в небо, но журавлиного клина не нашёл. Млечный Путь уже рвался на части, мерк, исчезал. Снова донеслось едва слышное "курлы", оно упало на веки Гордея и сомкнуло их. И вместо Млечного Пути Головатый вдруг увидел свою родную степную реку Синюху…

Он быстро находит мелкую переправу и вскоре оказывается на той стороне речки. Широкая, заросшая густой осокой пойма над оврагом становится всё уже и уже; в лесной чаще спрятались белостенные, крытые соломой и камышом хатки… Гордей минует знакомые соседние усадьбы, идёт огородами, пробирается сквозь густолиственный вишняк. Янтарные, ещё не совсем спелые грозди ягод гнут к земле ветви. Гордей, не останавливаясь, на ходу хочет сорвать несколько ягод, но в это время раздаётся отчаянный громкий крик. Гордей бежит на этот крик и видит на тропке сестру Катрю с ребёнком на руках.

"Братик, родной, спасай!.." Сестра ухватила его за руку, подвела к сараю. Там, на потёртой, сгнившей соломе, лежит Охрим, муж Катри. Три дня назад Охрим заболел и не смог выйти на панские воловни. Его выпороли за это кнутами. Больной не вышел и на второй, и на третий день. Тогда к нему прибыл сам пан эконом. Он приказал Охриму встать. Но тот не мог даже двинуться с места. Пришедший в ярость эконом несколько раз опоясал его арапником, потом озверело стал бить ногами…

Бесчувственного Охрима отлили водой. Он лежал неподвижный, едва дышал. Худое, посеревшее лицо покрывали синие полосы от ударов. На груди и висках запеклась кровь.

Увидев Гордея, Охрим силился что-то сказать, но не смог. Шевельнул пересохшими устами и закрыл глаза. Из-под его век выкатились и застыли две крупные, смешанные с кровью слёзы.

Стиснув зубы, Гордей молчал. Его грудь распирали пекущая боль и гнев.

Над могилой Охрима он дал клятву отомстить. И в ту же июньскую ночь пламя над панским имением освещало Гордею дорогу на юг…

Головатый проснулся. Утренняя заря обнимала уже полнеба. Выпала роса. Похолодало. Лёгкий ветерок, играл листьями, покачивал ветви деревьев, разгонял в низине беловатые клубы тумана. С севера по ту сторону Бахмутки синеву неба укрыла сереющая мгла, и было непонятно: то ли это ещё не улеглась степная пыль, то ли это — скопление дыма, который валил и валил из бахмутских солеварен.

Когда взошло солнце, Гордей старательно почистил оружие, проверил, не отсырел ли порох, зарядил пистолеты, но не воткнул их, как принято за пояс, а положил в саквы и тронулся в дорогу.

…Небольшой хутор примостился над глубоким и длинным оврагом. Казалось, будто полтора-два десятка избёнок внезапно выбежали из широких зарослей болотной осоки, но вдруг, испугавшись бескрайней равнины, остановились и навсегда вросли в эту украшенную степными цветами землю.

Где именно стоял шалаш-зимовник основателя поселения, казака Овдия, достоверно никому не было известно. Хотя старожилы показывали на какую-то разваленную, заброшенную землянку. Вокруг неё — пережжённая глина, пепел, черепки и остатки низкорослого вишняка. От завалинки к оврагу тянется глубокий ров, которым, видимо, во время опасности хозяева убегали в густые камыши, что растут в овраге.