Луиджи Малерба - Итака навсегда

Когда мастер принес мне пару сандалий, которые ему надоело держать у себя в кладовой и за которые он хотел получить наконец плату, мы решили сжечь их. Но, похвалив сандалии за прочность, Одиссеи все же надел их на ноги, сказав, что сжечь их можно потом, а сейчас ему предстоит сделать одно дело.

Меня всю затрясло от этих речей, я не могла вымолвить ни слова.

— Не бойся, — сказал он с улыбкой, — еще до захода солнца я вернусь с дарами царя феаков, которые спрятаны на берегу, там, где меня высадили матросы. Я не мог забрать их раньше, так как меня приняли бы за одного из разбойников, которые рыщут по морям и побережью в поисках добычи. Сейчас я схожу за этими искусно сделанными предметами обихода из серебра и золота, и мы выставим их у себя в большом зале.

Его слова меня успокоили. Мне и в голову не приходило, что в них кроется очередной обман. Слишком много любви и нежности подарила я Одиссею в эти безумные ночи, чтобы ему могла прийти в голову мысль покинуть меня, покинуть Итаку. Наше ложе превратилось в ристалище, я иду навстречу любым причудам Одиссея, потому что я люблю и его желания становятся моими. Думаю, что самым безудержным любовным играм его обучила Калипсо. Мне остается только благодарить ее, ибо она сделала более прочным и, безусловно, более надежным наш союз.

Я спокойна. И если до недавнего времени у меня еще были какие-то сомнения относительно Одиссея, сегодня я стыжусь их.

Я быстрым шагом пересек залитый солнцем остров и через густой кустарник направился к берегу, придерживаясь охотничьей тропы. Вдруг дорогу мне перебежала здоровенная кабаниха с тремя маленькими поросятами, но я не пожалел, что не прихватил с собой лука. Я никогда не убил бы мать, которая вывела своих малышей, чтобы научить их кормиться самостоятельно. Ни один опытный охотник не сделал бы этого.

Наконец передо мной открылось море. Сбежав на берег, я отыскал пещеру, где под старой дикой оливой были спрятаны мои сокровища. Я убрал ветки и камни, которыми они были завалены, и увидел сверкающие золотые кубки и другие дары царя феаков. Я уложил все в мешок из пеньки и уже собрался в обратный путь, как вдруг, подняв глаза, увидел плывущий вдоль берега корабль. Это было быстроходное судно — из тех, на которых купцы совершают дальние плавания, чтобы продать или обменять свои товары. На носу стояли матросы и смотрели на берег, вероятно, выискивая место, где можно причалить и устроить стоянку.

Море было подернуто рябью, легкий Эвр раздувал паруса. Я позавидовал морякам, бороздящим моря в любое время года, и подумал, что, вероятно, какой-нибудь недобрый бог послал этот корабль, чтобы испытать меня. Каждый раз при виде моря сердце мое переполняется желанием, я закрываю глаза и вижу себя на палубе, соленый ветер ласкает мне лицо, воображение рисует долгие ночи под звездным небом, когда спокойное море и теплый воздух манят ко сну. Только тому, кто много плавал и по тихим, и по бурным водам, знакома радость, которой море наполняет душу мореплавателей.

Сейчас мне надо было только поднять сверкающий золотой кубок и показать его собравшимся на палубе матросам: судно зашло бы в наш залив, я мог бы присоединиться к ним и поплыть к далеким новым берегам. Небо, море, ветер, надувающий паруса… Днем солнце, бледная луна в теплые и спокойные ночи… Можно ловить рыбу и запекать ее на углях…

У обдуваемых ветрами стен Трои герои ели лишь жареное мясо, как боги, которые питаются жертвенными животными и пренебрегают рыбой. Эти герои-воины были вечно голодны, и им приходилось грабить безоружных пастухов с равнины, а мы с друзьями довольствовались рыбой. Но я же моряк.

Вот судно уже приближается, потому что я невольно поднял руку со сверкающим золотым кубком, и матросы делают мне какие-то знаки, и я слышу их голоса, зовущие меня на корабль. Может, море — это моя судьба, раз уж боги послали сюда этот корабль и заставили меня показать золотой кубок. Но поднимусь ли я на борт? Что говорит мое моряцкое сердце? Я закрываю глаза, чтобы нс видеть приближающееся судно.

Нет, любезные мои моряки, я не поплыву с вами. Завидую вам, но с вами не поплыву. Меня ждут Пенелопа и Телемах, он слишком молод, чтобы в одиночку управлять островом. А Терпиад? Для чего я спас ему жили, как не для того, чтобы сочинить эти две поэмы, которые уже сложились у меня в голове? Искушение морем велико, но я устоял даже перед пением сирен, неужто я позволю увлечь себя какому-то торговому судну!

Сунув золотой кубок обратно в мешок, я вскинул на плечи сокровища феаков и поскорее, не оглядываясь, сопровождаемый лишь собственной тенью, пустился в обратный путь по охотничьей тропе.

До дворца я добрался уже после захода солнца. Прежде чем войти, я немного замешкался, но Пенелопа вышла мне навстречу и обняла меня так, словно я вернулся домой после долго путешествия. Мы стояли обнявшись, и она так крепко прижимала меня к себе, будто боялась, что я могу исчезнуть.

— Я думала, ты не вернешься.

— Ни на мгновение мне не приходила в голову мысль вновь пуститься в странствия. Боги тому свидетели. Море слишком часто предавало меня, и теперь я к нему совершенно равнодушен. Это истинная правда.

Я разложил на столе перед Пенелопой дары царя феаков. Бронзовый меч с серебряной рукоятью — Пенелопа, чтобы доставить мне удовольствие, смотрела на него с притворным восхищением, — четыре великолепных чеканных золотых кубка, три большие серебряные чаши и несколько ларцов для драгоценностей. Всего тринадцать драгоценных предметов, ровно столько, сколько царей на острове феаков.

— Все это пополнит царскую сокровищницу, а золотыми кубками и серебряными чашами мы станем пользоваться для приема важных гостей.

— И ни о чем больше не будем думать? — спросила Пенелопа.

— Ни о чем.

Наконец я разулся, и мы бросили сандалии вместе с горстью соли в огонь, чтобы у меня никогда больше не возникло желания покинуть остров.

Одиссей дал мне клятвенное обещание.

— Мой отец Лаэрт, — сказал он, — царь-огородник. Я же отныне буду царем босоногим.

— Значит, ты остаешься на Итаке?

— Остаюсь на Итаке навсегда. Боги тому свидетели.

Дал он мне еще и другое обещание. Сказал, что Елена займет лишь скромное место в поэме о Троянской войне, во всяком случае, о ней будет сказано не больше, чем обо мне в поэме о его возвращении на Итаку.

Время от времени до меня доносятся горячие споры. Одиссей и Терпиад только и делают, что спорят, и я опасаюсь, как бы Одиссей не схватился за меч, — тогда прощайте поэмы. Терпиад упрямый и хочет, чтобы Одиссей рассказывал только о том, что происходило на самом деле, Одиссей же считает, что все рассказываемое им — правда; он не умеет отличать действительность от фантазии. Впрочем, бывает ли когда-нибудь поэзия правдивой? В самой поэзии кроется правда, которой нет в окружающей нас жизни: правда — в мыслях поэта и тех, кто его слушает.