Семён Шуртаков - Вершина Столетова

Гаранин время от времени замедлял шаг и, оглядывая поля, тихонько вздыхал. Оживленный, разговорчивый полчаса назад, сейчас он был какой-то притихший, сосредоточенный. Глаза глядели на дорогу, на поля, а видели что-то совсем другое. Вдруг без всякой видимой связи он сказал:

— А ведь в городе сейчас тоже весна! — и светло, отрешенно улыбнулся.

— Скучаешь, Илья Михайлович?

— Признаться, да.

Ольга сказала, что весна в городе неинтересная, незаметная.

Гаранин опять улыбнулся.

— Это, наверное, для непривычного глаза, а в городе, если хочешь знать, весна намного раньше здешней начинается. Здесь еще сугробы кругом, а в городе уже и ручьи забурлили, и мостовая задымилась. Здесь солнце по полям рассеивается, а там все на людей светит, людей греет… Эх, сидишь в такой день в цехе и крановщице нашей, Зине, завидуешь. Крыша у цеха стеклянная, а она под самой крышей, и оттуда двор наш заводской видно, видно, как тает на нем, и солнышко к ней в будку нет-нет да и заглянет…

Гаранин теми же отсутствующими глазами опять посмотрел на дорогу, на поля по обеим сторонам ее.

— А потом скверы, парки начинают зеленеть, и зелень эта сначала вроде тумана сизого вокруг деревьев, и травка пробивается какая-то серенькая. А день прошел — глядишь, на липах листочки выметнулись, трава уже зеленая-зеленая, а на каждом углу фиалки, ландыши… Верно, весна там не такая заметная, как здесь. Но это для того, кто не замечает, а я вот прошлую весну… — Гаранин вдруг осекся и некоторое время шел молча. — Я хотел сказать, мне прошлую весну на воздухе много бывать приходилось, так, знаешь, мы видели… я видел даже, как листья на деревьях каждый день подрастали.

— А кто она у тебя? — неожиданно для себя самой спросила Ольга. — Не та крановщица?

— Нет, — Гаранин перестал улыбаться. — Она, представь, тоже агроном.

— Агроном?

— Да. Только, как бы это тебе сказать, — агроном в перспективе.

Гаранин замолчал, и Ольга больше его не спрашивала.

Слева, по взгорью, тянулся небольшой лесок. Деревья только-только начинали распускаться и казались издали подернутыми тем самым сизым туманом, о котором говорил Гаранин. Из леса доносился птичий гомон и редкое, смягченное расстоянием постукивание дятла.

— А скажи, Оля: зачем нужно глубоко пахать поливные поля?

— Не везде, — ответила Ольга, — а только которые засолить успели. И глубокая пахота нужна, чтобы ту мертвую землю опять живой, плодородной сделать.

— Вот так так! — Гаранин хлопнул себя ладонью по лбу. — А я, дубовая голова, Брагину еще выговаривал за это… Ай, нехорошо!..

Дорога пошла вдоль оврага.

Памятный с детства овраг! Сюда Ольга ходила с подругами за клубникой; на поле, по ту сторону, был участок ее звена. А вот и вершина оврага с родником-плетенкой, из которого они с Соней часто набирали воду. Здесь, у этого родника, она впервые и встретила Василия…

Все настоящее вдруг отодвинулось и стало каким-то маленьким, несущественным по сравнению с тем прошлым, которое встало сейчас у Ольги перед глазами. Сырая весна, сроки сева… Ну, и что из того, что и Михаил и Галышев засеют поливные поля вовремя? Разве все это так уж важно?! Все равно Василия нет и не будет… Вот этим склоном, этой тропинкой шагал он тогда, веселый, улыбающийся, здесь пил воду и разговаривал с ней и Соней. Все это было. Было, но никогда больше уже не будет, — это для нее самое важное, важней в жизни ничего не бывает…

— Похоже, колодчик, Оля, — словно издалека услышала Ольга голос Гаранина. — Попьем?

Она отказалась, а Гаранин проговорил что-то еще и пошел по склону овражка к роднику. Ольга поглядела ему вслед, поглядела, как он, став на колени, припал к выбегавшему из плетенки ручейку, и перед глазами у нее начало расплываться.

Ольга знала: пройдет какое-то время, немного отляжет от сердца, и не таким уж беспросветным будет казаться будущее. Она знала это потому, что уже не раз вот так сильно и властно прошлое брало ее в свои тяжелые объятия и все же, рано или поздно, отпускало, уступая настоящему: жизнь, сегодняшняя жизнь — пусть часто горькая и трудная — все же одерживала верх над воспоминаниями, пересиливала их. Но оттого, что Ольга знала все это, сейчас ей не было легче.

— Ай, вода! Сроду такой не пил! — Гаранин вылез из овражка, отерся и, взглянув на Ольгу, участливо спросил: — Да ты, Оля, никак, нездорова сегодня — на тебе лица нет.

Ольга сглотнула подступившие к горлу слезы и как можно ровнее сказала:

— Ничего, Илья Михайлович. Это пройдет. Ничего…

Тузов, к которому Ольге приходилось обращаться чаще, чем к другим председателям, вел себя как-то непонятно. Он еще ни разу ни в чем не отказал Ольге, ни в чем не перечил ей. Особенно аккуратно выполнял Тузов те ее указания, которые она давала с ведома Васюнина. Однако он ни в чем и не помогал. Ольга просила собрать поливальщиков — он собирал, как-то предложила заблаговременно приступить к ремонту поливного инвентаря — он вызвал кузнеца и тут же при Ольге дал ему задание. Но чтобы предложить что-то самому, чтобы проверить, как идет ремонт того же инвентаря и вообще идет ли он, ничего этого Тузов не делал.

В разговорах, касающихся орошения, Тузов, как и другие председатели, почти слово в слово повторял то, что Ольге уже приходилось слышать от Николая Илларионовича. Разница была разве лишь в том, что Тузов говорил не так складно, как агроном, хотя ничуть не менее, а может быть, даже более убежденно.

Обращалась Ольга за помощью в партийную организацию колхоза, но это ничего не дало.

У райкома здешняя организация была на хорошем счету. В колхозе аккуратно выходила стенная газета, читались лекции, проводились собрания. Словом, все шло как надо.

Ольга плохо разбиралась в партийной работе. И все же ей казалось непонятным, почему в колхозе читаются лекции о жизни на Марсе — есть она там или нет — и о снах, в свете материалистического толкования их, а вот об орошении, к примеру, никто ни разу не читал и читать не собирался. Из агрономических лекций за этот год была всего одна, да и та о выращивании капусты за Полярным кругом или что-то в этом роде. На собраниях тоже редко обсуждались будничные дела колхоза, а говорилось больше о международной и внутренней обстановке, о том, чтобы провести такую-то кампанию в точно указанный райкомом срок, и тому подобное.

Коммунистов в Березовке, не считая Тузова, было семеро: продавец сельпо — парторг, два конюха и четыре бывших председателя. Один из бывших работал начальником пожарной охраны, другой ведал мельницей, двое остальных совсем не работали в колхозе. Все они дружно заявили, что в орошении мало смыслят и трудно сказать, чем могут помочь Ольге.

Парторг был человеком по натуре тихим, безобидным. О председателе колхоза он, например, сказал, что Тузов — руководитель не без недостатков, но очень плохо принимает критику и поэтому, мол, воздействовать на него не так просто. Однажды он, парторг, как-то раскритиковал Тузова на общем собрании. И что же? На другой день, под благовидным предлогом, Тузов не дал ему лошади ехать за товаром: знай, мол, кого критиковать и где; на партийном собрании — пожалуйста, а на общем ни к чему, только авторитет меж колхозников подрываешь. Рассказал об этом случае инструктору райкома Сосницкому. Тот ответил, что и в самом деле не стоит, мол, особенно увлекаться критикой председателя на колхозном собрании, уместнее это делать на партийном, иначе от критики будет не столько пользы, сколько вреда.