Галина Пономарёва - Щит и вера [litres]

Мы прибыли в Якутск, где размещался фильтрационный лагерь. Был летний и довольно жаркий день. Я всё ещё был в форме американского солдата, это меня крайне выделяло из всех арестантов, которые были одеты в советскую форму. Здесь нас продержали недолго, хотя осуждённых сконцентрировалось немало. Задача этого лагеря была в окончательном определении места отбывания назначенного срока. Всех, кто был вместе со мной, разбросали по разным лагерям. Мне же ничего менять не стали. Итак, местом моей каторги был Колымский Дальстрой. Через два дня пребывания в фильтрационном лагере меня вместе с другими з/к погрузили в кузов открытой полуторки, и мы в сопровождении автоматчиков двинулись по бесконечно петляющей дороге.

Ехали сутки. Лагерь представлял собой барачное, тысяч на восемьдесят человек, ограждённое колючей проволокой и сторожевыми вышками поселение, расположенное в таёжной местности. Напитанный испарениями окружавших болот в сочетании с разряженным таёжным духом воздух казался тяжёлым и густым. Вокруг сопки, покрытые болотистым покровом, и только лысины безлесых сопок сверкали голым известняком, отполированным бурями и ветрами. Ступив на землю ногой, я почувствовал, как она утонула в топком мхе и стала сырой. Позднее был редкий летний день, когда ноги оставались сухими. Гнус облепил всё тело. Руки, схваченные наручниками, делали нас беспомощными против моря кровососов, которые облепили лицо, глаза, затягивались с воздухом при дыхании. Над небольшими лагерными воротами висела плакатная надпись: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!» Да, подобное мне уже было знакомо! Нас прогнали через коридор вертухаев, вооружённых автоматами с лающими лагерными псами. В небольшом комендантском бараке нам выдали летние чёрные робы, разрешив оставить своё бельё и обувь. В этом было моё везение, так как американские ботинки, лёгкие и удобные, отличались от сапог красноармейцев. Также осталось нательное бельё из мягкого синего трикотажа. Я этому был баснословно рад. Но радость моя была преждевременной.

Нас, вновь прибывших, разместили по баракам, показали отведённые шконки на двухъярусных нарах. С уходом вертухаев началось ограбление. С меня сняли всё! Взамен отдали истрёпанную робу и дырявую, не стиранную сто лет майку. Мои ботинки тоже сняли. Я получил два истоптанных сапога на одну ногу. Меня встретил звериный закон уголовного мира. Это были не просто преступники, а уголовники с бесконечным количеством судимостей, побегами и людоедством, случавшимся во время оных, уголовно-бандитские рецидивисты, которых не могли держать в тюрьмах и лагерях Центральной России. Среди з/к было всего десяток человек из бывших советских военнопленных, служивших в РОА, немецких воинских подразделениях, в немецкой полиции, осуждённых за измену Родине. Я был в их числе. Нас били все с особым усердием: вертухаи, как фашистских прихвостней, зэки, как падаль, продавшую Родину. Били все и много.

Работали мы на строительстве дороги. Рабочий день составлял шестнадцать часов. Если считать, что подъём, завтрак, развод на работу, ходьба на место её занимали полтора часа, обед – час и ужин вместе со сбором ко сну – полтора часа, то на сон после тяжёлой физической работы оставалось всего четыре часа. Человек засыпал в ту самую минуту, когда переставал двигаться, умудрялся спать на ходу или стоя. Недостаток сна отнимал больше сил, чем голод. Через месяц каторжного труда я превратился в типичного лагерного доходягу. Закончилось лето. В середине сентября меня включили в бригаду золотодобытчиков. Надо сказать, что перед Дальстроем, которому принадлежал наш исправительно-трудовой лагерь (ИТЛ), стояла главная задача – получение в кратчайшие сроки максимального количества золота, разведка и добыча других стратегически важных полезных ископаемых, а также дальнейшее освоение и эксплуатация ранее необжитых территорий Севера.

В лагере, для того чтобы здоровый молодой человек, начав свою карьеру в золотом забое на чистом зимнем воздухе, превратился в лучшем случае в инвалида, нужен срок один месяц при шестнадцатичасовом рабочем дне, без выходных, при систематическом голоде, рваной одежде и ночёвке в шестидесятиградусный мороз в дырявой брезентовой палатке. Золотой забой беспрерывно отбрасывал отходы: в так называемые оздоровительные команды больниц, в инвалидные команды и на братское кладбище. И так четыре месяца. На зимовку отправляли один раз, старались новеньких. Никто почти не выживал, поэтому в следующий раз опять брали новых забойщиков. Прошёл я и через это. После возвращения в наш неотапливаемый барак вся уголовка попритихла по отношению ко мне. Знали о золотом забое. Уважали за то, что выжил.

Заключённым разрешалась переписка с родными. Некоторые получали посылки из дому. Это было редко, но всё же было. Я решил не писать домой и Женечке. Вдруг не выживу, каково им придётся хоронить меня заочно второй раз! У меня после золотого забоя появилось упрямство – стремление выжить, назло всем испытаниям, отпущенным мне судьбой!

Шли годы. В 1948 году вышел приказ МВД и Генерального прокурора СССР о том, что «в целях повышения производительности труда заключённых и обеспечения производственных планов Дальстроя МВД» вводилась в действие инструкция о зачёте рабочих дней заключёнными. Зачёты принимались при условии достижения соответствующих показателей на производстве. За один день можно было заработать до трёх при выработке от 151 % нормы в день! Я вгрызся в работу. И у меня получилось. Из своих пяти лет сроку каторжных работ я отработал четыре! В августе 1949 года наступил день моего освобождения!

В середине сентября я уже был в Камне, в пятнадцати километрах от которого находился мой дом. Мне повезло, по большаку меня подбросила полуторка. Дальше я шёл пешком. Чувства, которые мною овладели, передать нельзя. Я, не стесняясь, плакал и плакал. Мой дом – вот он стоит на холме! Вижу, три женщины копают картофель. Это же моя мать и сёстры! Дальше, задыхаясь, бегом. Одна из сестёр – старшая, Даша – бросила лопату и стала всматриваться в бегущего к ним человека. Вдруг она громко закричала:

– Мама, мама, это же наш Коля вернулся! Наш Коля!

Она стремительно побежала ко мне навстречу. Мать и другая сестра – Паша, моя Пашка – стояли и смотрели на бегущих навстречу друг другу людей. Когда мы с Дашей поравнялись с матерью и я взглянул в её голубые глаза, она вскрикнула и упала без чувств.

Нелегко мне пришлось в родном селе. Весть о возвращении предателя быстро распространилась среди селян. Мне говорили в спину проклятья те, у кого не вернулись с войны мужья, братья, сыновья. Со мной никто из односельчан не здоровался. Чёрная туча нависла над моей семьёй. А ведь каждому всё не объяснишь! Я был единственным в селе предателем из ушедших на фронт войны. Не думал, что столкнусь с такой непроницаемой стеной молчания, презрения и ненависти. В первый же день моего возвращения я написал письмо Жене в Магнитогорск. Её адрес я повторял каждый день. Она мне ответила! Я сказал маме, что уезжаю к ней на Урал.