Серо Ханзадян - Мхитар Спарапет

Гусан достал из кожаного мешка залатанный саз и стал бренчать. Игра хватала за сердце, люди слушали молча, каждый думал о своей печали. Вдруг молодой беженец отбросил вилы, которые держал в руке, попросил у гусана саз и, энергично ударяя по струнам, запел:

«Ах, бедное, несчастное мое дитя!» — вспомнив дочь, глубоко вздохнула Зарманд и всплакнула. Горги рассказал матери, что приключилось с Маро. «Не знаю, убита она или увели в плен», — сказал он.

— Еще раз, а ну еще раз, Паргев! — просили певца сюникцы.

Зарманд утерла глаза.

— Слабое у тебя сердце, Зарманд, — покачал головой Семеон.

— Ах, потеряла я свою Маро, брат Семеон, голубку свою, — произнесла Зарманд. — Этот, такой же молодой, лишился своего родного крова, скиталец. Да померкнет свет в очах того, кто сделал его скитальцем…

— Да, детей наших губит турок нещадно!.. — взволновался Семеон. — А у кого нет горя, сестра? Да сохранит господь сына твоего. У тебя сын еще есть, а мне каково… Мы пришли всем миром, всем родом-племенем, чтобы, как птица феникс, броситься в огонь. Пусть я сгорю, издохну, лишь бы жила страна, страна…

Спели и другие воины. Печальна, тосклива была песня крестьян-шинаканов, но звучал в ней великий протест, суровый стон, наполнял душу тоской и гневом…

Песня шинакана прервалась. Лазутчики, посланные к берегам Вохчи, привели пленного турка. Помрачнел, нахмурил густые брови Есаи. День был такой тихий и песня такая трогательная, что казалось, нет в мире врагов, что вот сейчас они поднимутся и пойдут косить поспевшие хлеба.

Пленника бросили к ногам Есаи. Сотник пристально посмотрел на лазутчиков, потом на турка.

— Поймали этой ночью, — рассказывали воины. — По берегу реки мы дошли до турецкого лагеря и схватили.

У пленника было жирное лицо и большой нос. Глаза, налитые кровью. Бритая голова блестела подобно желтой тыкве. На поясе висел небольшой мешочек из козьей кожи, в нем он держал воду. Был у турка еще и другой мешочек, из красной материи. Есаи сорвал его и сунул в мешочек руку, вытащил оттуда ереванские гребни, персидскую золотую монету, позолоченные агулисские серебряные ложки, серьги, на которых еще оставались ссохшиеся кусочки мяса. Глаза Есаи помутились. Он не выдержал, ударил ногой пленного.

— Хоть бы мочки не рвал, зверь! — крикнул он в бешенстве.

Турок рукавом стер с лица кровь. Зарманд выхватила у Есаи серьги, поднесла к глазам. «Не моя ли Маро носила их?» Содрогнулась от этой мысли.

— Волк, зверь… — крикнула она и швырнула наземь серьги, зарыдала.

— Кто ты? — спросил турка Есаи.

— Можешь спрашивать, но я ничего тебе не отвечу! — бросил турок.

Его вздернули за ноги на дереве. Побили. И турок не выдержал, закричал:

— Скажу, только отпустите…

Турок рассказал, что Абдулла паша решил взять город Алидзор и вырезать там всех армян. Сообщил, сколько войска в их армии и когда они двинутся по ущелью Вохчи.

— Вон как, хотите нас вырезать? Покончить с нами? — сжавшись от злости, спросила Зарманд.

— Вы гяуры, — ответил турок, — поэтому вы не имеете права жить. Страшные муки ожидают тех, кто не примет ислама. Мы режем вас, чтобы двери рая открылись перед нами…

— Сейчас я раскрою перед тобой двери этого рая, ступай и блаженствуй там, — спокойно сказал Есаи и потащил турка к краю скалы.

Некоторые из шинаканов отвернулись. Гусан Етум поспешно удалился. Зарманд застонала. Поставив турка на краю скалы, Есаи пронзил его копьем. Турок упал. Побледнев, Есаи отвернулся, посмотрел на своих.

— Жалеете, да?.. — крикнул он, задыхаясь. — Ненавидеть врага — и того вы не умеете. А видели серьги в его мешке? Почему не сжалился он, когда насиловал девушек, резал детей, вырывал с мясом серьги? Отпустить надо было, так, что ли? Отпустить, чтобы потом вонзил меч в мою грудь? Чтобы наполнил кровью колыбель моего внука? Да? Кто жалеет врага, тот собственными руками перерезает горло своему сыну.

Он сбросил в бездну распластавшегося на краю скалы турка.

— Ступай! — гневно и как будто рассерженный на кого-то закричал Есаи. — Убиваю тебя не на пороге твоего дома, не у твоего очага, не у края твоей нивы. Ты принес смерть, смерть и получай.

Он отвернулся, сел рядом с онемевшими товарищами, руки его дрожали, глаза были полны жалости. «Мы не убийцы, — говорил он себе. — Будь мы ими, мы не дошли бы до такого состояния!» Долго не мог успокоиться. То и дело поглядывал на скалу, где только что лежал сраженный им турок. «Кто сделал меня его убийцей, кто? Зачем? Был тружеником, мирным человеком. Стал зверем. О господи боже…»

Перед заходом солнца на багровом горизонте показались клубы пыли. Первым заметил Есаи. «Идут, вот они. Идут, чтобы отнять у нас эти оставшиеся скалы. Идут, чтобы зарезать моего внука, вырвать мочки ушей моей невестки. Убить меня, Семеона, Зарманд! Ну, если так, тогда идите… Посмотрим…» Ему показалось, что он высказал свои мысли вслух. Удивленно взглянул на Цатура. Слышал ли он? Что скажет? Но Цатур приник к камню и, раскрыв рот, смотрел на медленно приближавшееся облако пыли. Казалось, он слился с замшелым камнем, превратился в скалу. Недавно жалел пленного, а теперь сам готов броситься на турок. Жалко стало Есаи старого друга. Пожалел от всего сердца. «Станет ли когда-нибудь на ноги этот полуголый, всегда одинокий и голодный Цатур? Будет ли иметь свой дом или уже в эту ночь падет под ударом турецкого ятагана и не найдется никого, кто бы насыпал на его могилу горсточку земли? Вот он идет, всепожирающий враг, безжалостный, разоряющий, жаждущий крови».

— Приготовьтесь! — крикнул он.

Подобно гигантской морской волне, грозно надвигалась черная масса иноязычной, иноплеменной армии. Паргев спросил удивленно:

— Что это, дядя Есаи?

— Турок идет, — ответил Есаи.

— Турок? — глотнул слюну Паргев. — Турок крылатый?

— Нет, ползущий, как и мы. А кружат над ним хищные птицы. Земля, по которой проходит турецкая армия, опустошается. Падали ждут. Как увидишь на небе стаи ворон, знай — идут турки.

— Вах, вах, — удивился парень, которому впервые приходилось видеть столько войска. — Как саранча!

— Саранчу тоже можно уничтожить, — мрачно сказал Есаи.

— Страшно, — пробормотал Паргев.

Из засады армяне напряженно следили за ползущим по ущелью войском.

Наступила ночь. Турецкая армия скучилась в узкой долине.

Воины принялись пожирать награбленную по дороге пищу. Затем армия, самодовольная и самоуверенная, кичащаяся своей силой и тем страхом, который она распространила вокруг себя, постепенно отошла ко сну. Дым бесчисленных костров, запах пота и навоза засмрадили воздух. Помутнели, стали кровавыми воды горной речки от брошенных в нее внутренностей забитых животных. Бездомные, одичавшие собаки, волки и шакалы осторожно подбирались к своей наживе.