Серо Ханзадян - Мхитар Спарапет

Под мраморными сводами приемной султанских покоев, сложив руки на груди и мрачно взирая вокруг, стоял великий визирь. Увидев Неплюева, он бровью не повел. Возбужденный посол подошел к нему и, не промолвив привычного приветствия, потребовал:

— Веди меня сейчас же к султану! Сию же минуту, слышишь?

Визирь приложил палец к губам.

— Яваш!.. — таинственно произнес он.

— Именем моего царя я требую…

— Невозможно! Султан совершает большой намаз. Сегодня годовщина смерти его матери. По священным мусульманским законам, того, кто осмелится нарушить горячую молитву правоверного, следует забросать камнями, будь он хоть самим кесарем… Наши обычаи тебе должны быть хорошо известны, господин посол!

— Вы затеваете войну против нас!..

— Если будет на то воля аллаха…

Неплюев резко повернулся и вышел не прощаясь. Такое непочтение считалось оскорблением для мусульманина, и Неплюев ждал, что визирь потребует удовлетворения. Но ничего подобного не случилось.

При выходе из дворца князь встретил французского посла. Д’Бонак сиял треугольную шляпу и почтительно поклонился.

— Наглец без совести и чести! — презрительно глядя на француза, бросил Неплюев. — Торгуешь кровью безвинных народов?..

— Хи, хи!.. — нагло хмыкнул д’Бонак. — Удивляюсь я вашей наивности, русские! Стоит ли из-за армян и грузин портить свою кровь? Хи, хи!..

— Тьфу! Трижды подлец!

Но д’Бонак и глазом не моргнул, а уж о защите чести не могло быть и речи. Только осмотрелся по сторонам — не стал ли кто свидетелем бесчестия? И, убедившись, что вокруг никого, обнажив свои лошадиные зубы, довольно загоготал:

— Ха-ха, князь, дипломатия не терпит горячности!

Сказал и пошел прочь, ступая, словно цапля.

Тавриз погружался во тьму. Вечер наползал на землю с минаретов мечетей вместе с голосами муэдзинов, что возглашали азан, призывая мусульман в обитель аллаха молить о даровании им райских наслаждений в загробной жизни.

Мечети скоро заполнились до отказа. Шли все — хан в богатом шелковом одеянии, торговцы, менялы, погонщики мулов, водовозы, мусорщики, воры и амбалы [47] Амбал — носильщик. . Никто не оставался дома, словно протирание намазников сулило им все блага мира.

Босоногому нищему, что склонился в молитве рядом с кем-нибудь из знати, небось казалось, что аллах соединяет их незримой нитью и он уже не так обездолен. И хотя голова у него кружится от голода, несчастный без устали бьется лбом о камни, молит всевышнего, чтобы ниспослал могущество шаху, чтобы стер с лица земли всех неверных гяуров. Наивный, он думает, что от христиан все беды: и засуха в стране, и голод…

Днем на базарах собиралась разношерстная толпа. Дервиши кружились у богатых лавок, тянули руки к небу, пугали купцов именем аллаха и, выманив у них несколько медяков, раздавали деньги бедным женщинам. Бродячий поэт читал касиды из корана, расхаживал между рядами, где торговали всякой всячиной. Тут же вертелись голодные псы.

Чего и кого тут только не было! Вот прибыл караван верблюдов из Самарканда. Сотни амбалов, как мухи на мясо, слетелись к нему, обступили хозяина-купца.

— Я прах твоих ног, арбаб, во имя аллаха, давай перетаскаю груз, возьму недорого! — кричал кто-то из толпы.

— А я возьму того дешевле! — перекрывал другой голос.

Торговец шербетом тянул к купцу кружку:

— Отведай шербет. Вкусный, как райская вода, всего полкуруша за кружку. Не погнушайся, боголюбивый арбаб.

В эти дни в Тавризе на улицах, на базарах, во дворах мечетей было особенно многолюдно. Сюда съехались беженцы из далекого Шираза, Исфагана, Фахрабада.

— Мир Махмуд сдирает шкуры с шиитов и делает из них бурдюки! — стонали несчастные. — Молитесь аллаху, верующие шииты, молитесь, чтобы сохранил вас, избавил от адского племени!

— Эй, дети аллаха, спасайтесь! — кричал какой-то юродивый. — Турки-сунниты идут на нас, они воздвигнут горы из наших голов, а тела бросят на съедение собакам!

— О аллах! — стенали в народе. — О аллах!

Персия горела в огне. Люди не знали, что ждет их завтра. Страна полнилась слухами. Говорили всякое. И все сводилось к одному: беды правоверных от греховности христиан. В запале кто-нибудь вскрикивал:

— Перебьем всех христиан!

И возбужденная толпа бросалась к армянскому кварталу. Но там уже не оставалось ни одного армянина, все ушли за Аракс. Толпа крошила и без того разрушенные дома, набрасывалась на церкви, но не могла снести их…

Только с наступлением темноты терзаемый тревогой и голодом город забывался коротким сном. А утром тут и там рассказывали о нападении воров: у кого-то они убили при ограблении родича, где-то перебили всех домочадцев, очистили до нитки дом. Говорили сначала шепотом, а потом вдруг снова распалялись и уже кричали:

— Это происки христиан! Гяуры — враги аллаха! Перебьем всех христиан и евреев! Помоги нам аллах!..

До лета было еще очень далеко, но в Тавризе днем уже основательно припекало. Окруженный высокими стенами шахский дворец оживал только к вечеру, когда вытягивались тени тополей и минаретов и голуби, дотоле прятавшиеся от жары под карнизами крыш, взлетали в небо и начинали свой хоровод над дворцом.

Совершив вечерний намаз, шах вместе со своими приближенными усаживался пировать. Рекой лилось вино. Вокруг порхали полуобнаженные юные танцовщицы, извиваясь под страстно-томительные звуки сазандара.

И наконец, зажав в объятии какую-нибудь из дев, шах удалялся с нею в свои покои.

И так было ежевечерне. Только по пятницам во дворце бывало непривычно тихо и скучно.

В этот день шах принимал ханов, прибывающих с просьбами и жалобами из ближних и дальних провинций, отдавал приказы, рассчитывался из оскудевшей казны за алжирские благовония и индийские драгоценности: гарем пожирал последние крохи некогда огромного богатства…

Было утро. После молитвы Тахмаз вошел в большой, светлый зеркальный зал, где его уже ждали ханы и военачальники. Это была тайная совещательная палата. Персияне называли ее «ухом шаха». Толстые стены зала и неусыпный страж, что всегда стоял за дверью, завешенной плотными венецианскими занавесами, помогали сохранить все поведанные здесь тайны.

Шах Тахмаз важно восседал в кресле. Ноги его еле касались серебристого ковра на полу: роста он среднего и довольно толст. Пальцы длинных волосатых рук не знают покоя, все что-то перебирают. Обвислые, рыхлые щеки чисто выбриты, из-под носа свисают длинные, заостренные усы. Характерные для рода Сефевидов пухлые, алые губы крепко сжаты. Зеленые, чуть раскосые монгольские глаза слегка прищурены.

Рано познавший разгул и тайные прелести дворцовой жизни, шах преждевременно обрюзг и состарился.