Серо Ханзадян - Мхитар Спарапет

В ограде монастыря опять толпились бесчисленные паломники. Расталкивая их, тысяцкий на этот раз направился прямо в вехаран [49] Вехаран — покой католикоса. . Там у дверей два-три десятка молодых монахов с шумом отталкивали нищих, убогих, всех, кто пытался проникнуть в палаты в надежде приложиться к руке католикоса.

— Успокойтесь, несчастные! — кричал возвышающийся над всеми монах. — Святейший выйдет к вам и выслушает всех. Успокойтесь, дети господни… Не мешайте молитве святейшего…

Тэр-Аветис увидел в толпе Мовсеса, в числе тех, кто оттеснял жаждущих благословения. Тысяцкий невольно усмехнулся. Перед ним встали Арусяк, пшатовое дерево…

Расталкивая локтями напиравшую на него толпу, Тэр-Аветис пробил живую стену и очутился возле Мовсеса.

— Куда прешь? — рассердился Мовсес — не узнал переодетого тысяцкого.

Тэр-Аветис припал губами к его уху:

— «Опротивел мне монастырь и это рабство. Я жить хочу, Арусяк…»

Мовсес побледнел, вцепился в священника и с ненавистью посмотрел ему в лицо. Тэр-Аветис хитро улыбнулся:

— С самого рассвета Арусяк ищет тебя, Мовсес… Не сердись! Я Тэр-Аветис. Похож? Веди меня сейчас же к святейшему.

Мовсес узнал наконец тысяцкого и смутился еще больше. Хотел спросить о чем-то, Тэр-Аветис не дал ему опомниться:

— После, после. Веди меня скорее. Горги Младший сейчас в шалаше у Арусяк. Ее ночными гостями были мы, не беспокойся.

— Но святейший велел никого не пускать к нему, — заговорил наконец Мовсес.

— Ты проводи меня только до покоев святейшего, а сам удались. И жди у Арусяк.

Мовсес подмигнул монахам, чтобы они дали дорогу священнику. Монахи вопросов не задавали, обступили плохо одетого, но повелительно сверкающего глазами священника и довели его до дверей покоев. Какой-то епископ оттолкнул Тэр-Аветиса и удивился, что тот не отступил, а больше того, сам же еще отстранил его локтем и, открыв дверь покоев католикоса, смело вошел туда.

— Непокорный, кто разрешил тебе явиться не вовремя? — послышался сердитый старческий голос католикоса.

Тэр-Аветис поднял руку:

— Не проклинай, святейший, я все равно этого не боюсь.

Он опустился на колени на разостланном возле дверей ковре. Сделав три земных поклона, еле коснулся усами золотистой бахромы ковра и поднялся.

Посреди большого зала стоял патриарх всех армян — престарелый, тщедушный католикос Аствацатур Амаданци.

Патриаршее одеяние и особенно пышная белая борода до пояса внушали почтение. На католикосе был фиолетовый, в цветах, филон с желтой бахромой понизу. Треугольной формы золотой венец, весь усыпанный драгоценными камнями, пламенел под лучами утреннего солнца, бьющими в многочисленные окна. Святейший держал в правой руке сверкающий бриллиантами крест, в левой — усыпанный драгоценностями патриарший посох. На плечи был накинут шитый золотом емифорон, полы которого спадали складками. В таком облачении католикос скорее походил на рождественскую игрушку, чем на живого человека.

«Кому нужен этот блеск», — подумал Тэр-Аветис и, не ожидая приглашения, смело и уверенно направился к католикосу.

— Несвоевременно ты явился… — заговорил возбужденным голосом католикос.

Под твердым, широким шагом тысяцкого пол в зале задрожал. Тэр-Аветис приложился к руке католикоса и, глядя в угасшие глаза старца, сказал:

— Я тысяцкий Тэр-Аветис, святейший. Меня прислал к твоему двору Верховный властитель Сюника и Арцаха Давид-Бек!

Борода у святейшего дрогнула, зрачки расширились, зашевелились сухие губы.

— С добром? — выговорил он не без труда и посмотрел на стоящее вдали небольшое кресло.

Тэр-Аветис понял, что католикос хочет сесть. Он придвинул к нему кресло, принял посох и крест и помог сесть. И тут вдруг открылась дверь. Тысяцкий с досадой обернулся. Вошли два епископа, злые и бледные. Недовольно уставились на Тэр-Аветиса. Тот, не обращая внимания на настроение вошедших, твердо сказал:

— Святейший, я должен говорить с тобой с глазу на глаз.

Католикос сделал знак епископам, чтобы вышли. И те не посмели не исполнить его желание.

— Давид-Бек со всем своим войском и народ наш склоняются пред тобой, святейший!

— Как они там: народ, войско, сам Бек?

— Здоровы и полны отваги. Сражаются и живут для страны Армянской.

— Будь благословен ныне и во веки веков! — воздел руки патриарх и, внимательно глянув на сюникца, продолжал: — Я слышал твое имя, тысяцкий… Многими отважными делами увенчал ты себя. Будь благословен! Только как же не страшишься проливать кровь? Ведь ты — служитель дома господня и слуга Христа?

Тень улыбки скользнула по загорелому лицу Тэр-Аветиса.

— Нет, владыка! Никогда не страшусь! — ответил он. — И даже верю, что всевышний не обделит меня почестями на том свете, потому что я проливал кровь во имя справедливости. Кто подымет руку на нашу страну, тот враг господний. Думая об этом, я забываю о духовном своем сане…

— Да спасет тебя господь! — в страхе прошептал католикос.

— Какое сердце выдержит, чья рука не возьмется за меч, если над родимым гнездом парит гриф и покушается он на детей?

— Справедливо говоришь! — согласился старец. Затем хлопнул три раза в ладоши и приказал вошедшему слуге не закладывать кареты, так как он-де немного задержится. Слуга вышел.

— Да простится мне, если я полюбопытствую: куда собирается ехать святейший? — смело спросил Тэр-Аветис.

И хотя этот вопрос не понравился католикосу, он подавил негодование и сказал:

— В Персию.

Сказал и раскаялся. Тэр-Аветис не нравился католикосу. Владыка испытывал перед ним какой-то непонятный страх. И тем не менее он снова заговорил:

— Еду ко двору Тахмаз шаха. Зовет…

— Не езди, святейший! — полупросительно-полуповелительно взмолился Тэр-Аветис. — Кто такой шах Тахмаз, что ты едешь к нему на поклон? Он тебя…

Католикос нервно потер изрезанные толстыми синими жилами руки. В глазах у него сверкнули слезы.

— А как быть? Как тут не поедешь? — сказал он с горечью. — Не сегодня-завтра явится турок, вооруженный, бешеный. Тахмаз сейчас господин. Раз зовет, я должен ехать. Кому, как не мне, позаботиться о пастве моей неприкаянной? Может, удастся предотвратить пленение и ограбление армян.

— А я приехал с тем, чтобы увезти тебя к нам, святейший. Это воля старейшин армянского народа и Давид-Бека.

Католикос со страхом посмотрел по сторонам, погладил дрожащей рукою роскошную свою бороду и прищурил глаза. Желтое, как пергамент, лицо его на миг озарила блаженная улыбка. Но эта слабая вспышка внутреннего удовлетворения была минутной. Руки вдруг задрожали, да так сильно, что зазвенели кольца, и он сказал упавшим голосом:

— Нет, тысяцкий, хотя у блаженного Давид-Бека и добрая цель, я не могу бросить мою несчастную паству — народ армянский. Я приведу из Персии войско для защиты Эчмиадзина и Еревана.