Серо Ханзадян - Мхитар Спарапет

А вот квартал Цирани́ в районе Конда выглядел иначе. Здесь дома были двухэтажные, высились они по обеим сторонам хоть узких, но улочек. Ворота у всех окрашены в красный цвет. Вниз к реке спускались густые сады. Квартал Цирани господствовал над городом и, если смотреть на него издали, производил впечатление цитадели. Жители Цирани и Конда славились своей храбростью и непримиримостью к врагу. Обитали там в числе армян и так называемые армянские бо́ша, цыгане, во всем солидарные с воинственными своими соседями-армянами.

Во впадине и на северных холмах располагались кварталы Кара́нка, Анапата, Бе́рда, Еркуере́са и Зораво́ра. Здесь улицы были более или менее прямые, дома благоустроенные, едва просматриваемые в густой зелени.

В скалах Конда протекал снабжающий город водою открытый канал, проведенный еще в одиннадцатом веке армянским князем Апира́том. Канал служил горожанам и как ров для защиты от врага.

— Вот он, наш Ереван, — с грустью сказал Тэр-Аветис, — сердце страны армян. Не будь сейчас такой угрозы со стороны турок, не ходили бы мы с тобой вокруг да около.

— Значит, мы живем без сердца? — вздохнул Горги Младший.

— Вот так-то, друг мой. — Тэр-Аветис махнул рукой. — Идем лучше дальше. Вон уж небо как темнеет. Не успеешь оглянуться, ночь нагонит.

На улицах Дзорагюха бегали смуглые, большеглазые, удивительно живые детишки.

Вот зазвонили колокола церкви святого Саркиса. Из ворот и калиток посыпались старики и старухи. Крестясь на ходу, они спешили в церковь.

В Конда народу было больше. На пришельцев никто не обращал внимания. Жизнь тут кипела. Торговля шла прямо на улицах. Громче других кричал продавец овощей.

— Тархун, тархун!.. — надрывался он.

На маленькой площади несколько молодых людей сбивали войлок, свернутый валком. Они били его палицами, топтали ногами, катали из конца в конец площади. Кто-то громко напевал:

Сидевшие поодаль на камнях и приступочках молодки и девушки весело посмеивались, о чем-то перешептывались и при этом виртуозно работали спицами. Все они жевали жвачку.

Двор церкви святого Саркиса был заполнен ереванцами. Служба кончилась. Перекидываясь новостями и остротами, люди не спеша расходились.

Тэр-Аветис и Горги Младший не без труда протиснулись сквозь толпу и вошли в полупустую церковь. Преклонили колени и перекрестились.

В алтаре мерцали две-три свечи. Мимо прошли монах и два священника. Они тоже не обратили внимания на пришельцев. И это окончательно обозлило Тэр-Аветиса. Он крикнул вслед удалявшимся:

— Мы здесь чужие, эй, люди! Не оставаться же нам ночью на улице?

Монах обернулся, с минуту смотрел на них, затем недовольно сказал:

— В городе есть постоялый двор, идите туда.

— Негостеприимные вы люди! — покачал головой Тэр-Аветис. — А может, у нас в карманах нет и ломаного гроша, тогда как быть? — И, не дожидаясь ответа, зашагал к выходу.

Во дворе он зычно крикнул, обращаясь к скучившимся у двери нищим:

— Эй, Христовы Дети, помогите мне, укажите, где дом монаха Григора, я…

Не успел он договорить, как кто-то схватил его за плечо. Тэр-Аветис обернулся.

— Я монах Григор, — сказал человек. — Не сердись, но время такое, сейчас незнакомцев сторонятся.

— Тэр-Аветис, — тихо, чтобы никто другой его не услышал, сказал тысяцкий. — Приехал от Давид-Бека.

У монаха засверкали глаза, он схватил в ладони правую руку Тэр-Аветиса и затряс ее.

— Прости меня! Ну кто мог знать, что…

— Ладно, все понимаю, не теряй времени, веди лучше к вашим людям. У меня важное дело. Надо с князьями поговорить.

— Что? Идут?!.. — радостно воскликнул монах.

— Сейчас узнаешь, — сказал Тэр-Аветис, поняв, что он спрашивает о русских.

Монах Григор был не стар. Борода только чуть посеребрилась. Взгляд у него умный, острый.

Поднимались всё вверх по узенькой улочке. Шли молча — вокруг было слишком много прохожих. Григору и без разговоров понятно, что священник-тысяцкий прибыл в Ереван по тайному и очень важному делу.

Монах привел его в дом паронтэра города — городского головы — князя Ованеса Хундибекяна.

Двухэтажный каменный дом был окружен высокой стеной. Во дворе разбит небольшой садик в несколько тутовых деревьев. Цветов почти нет, если не считать двух кустов расцветшей сирени. Где-то поблизости лаяли собаки.

В дом вела спиральная каменная лестница. На широком балконе стояли цветочные горшки. Под самым потолком висела керосиновая лампа.

Высокий, с небольшой головкой, черноглазый, смуглый человек, паронтэр Ованес Хундибекян сидел, скрестив ноги, на покрытой ковром тахте и перебирал зерна агатовых четок. Он только вернулся из церкви.

Увидев нежданных гостей, паронтэр вопросительно уставился на них. Монах и Тэр-Аветис подошли поближе. Горги Младший остался стоять на верхней ступеньке лестницы.

Хундибекян был явно недоволен тем, что кто-то осмелился нарушить его покой.

«Священник, видать, из бедного прихода, — подумал паронтэр, глядя на Тэр-Аветиса. — Наверное, пришел просить милостей для своей церкви?»

Почтительно склонившись в приветствии, монах Григор сказал:

— Прими нашего дорогого гостя. Этот человек в одежде священника тысяцкий Тэр-Аветис от Давид-Бека.

Паронтэр вскочил и вытянулся, как если бы перед ним предстал сам царь.

— Да будут твоими и дом мой, и все, чем я владею! — выпалил он скороговоркой. — Какое счастливое знамение привело тебя в наш город?

— Тише, — предостерег Тэр-Аветис, пусть только немногие знают о моем приезде в Ереван.

Паронтэр повел гостей узким коридором. В лицо всем пахнуло вином, всякими соленьями, рыбой. Навстречу вышла молодая женщина. Увидев чужих, она тут же исчезла.

Хозяин растворил одну из дверей и пригласил войти.

Зажгли свечи. В доме все вдруг пришло в движение. Бегали женщины, суетились слуги…

Паронтэр велел позвать своих младших братьев. Через минуту они вошли, почтительно поприветствовали прибывшего издалека гостя. И всё смотрели на знаменитого тысяцкого, о котором слыхали немало страшного.

Хундибекян разослал братьев пригласить всех знатных людей города. При этом наказал не говорить, зачем созывают.

Комната была богато убрана. Вдоль стен стояли покрытые коврами тахты, заваленные расшитыми золотом большими и маленькими подушками. На полу, поверх белого толстого войлока, тоже лежали ковры. Они поглощали шум шагов входящих и выходящих людей. На каждой из четырех стен сверкали бронзой семисвечовые канделябры с большими белыми свечами. На невысоком круглом столике посреди комнаты высился серебряный графин с позолоченными чарочками вокруг. На подоконниках стояли вазы с апельсинами и розами.