Вальдемар Лысяк - Императорский покер

Вы скажете: ведь Фуше был французом! Вы забыли, какими псевдонимами наделяла этого своего агента российская разведка. Сотрудничество "Наташи" с Жозефиной — это чудовищная язва на наполеоновской легенде.

В свою очередь, многолетняя (на все время продолжения императорского покера) наложница Александра, Мария Нарышкина, в девичестве Четвертинская, была платным агентом Меттерниха. В этом нельзя сомневаться, этот факт выявил один из немногих — как я уже упоминал — историков, имевших доступ к тайным архивам Романовых, и единственный, имевший доступ к самым секретным архивам: великий князь Николай Михайлович.

Вы снова скажете: так ведь Меттерних был австрийцем! Я еще не сообщил вам, что в эпоху Ампира практически вся австрийская разведка, коррумпированная по причине имеющего там своих людей эльзасского гения, Карла Шульмайстера, работала в пользу Франции! Потому-то, когда не осознававший суть дела посол Коленкур, донес Наполеону о длительности романа Александра с Нарышкиной, Бонапарт на это ответил:

— Ты не поверишь, дорогой Коленкур, как для меня это важно…

Таким образом, в двух императорских, первых спальнях Европы — тоже ничья. Ведь это же был сад, а в природе всегда царит состояние равновесия.

Шпионаж и любовь, сплетенные друг с другом в прекрасный, отравленный букет, пусть даже и привлекательные как цветы греха и лианы зла, в этой игре были всего лишь сорняками. Над ними вырастали два дерева политики, с двумя императорскими стволами. Они были сутью шестого раунда, разыгрываемого двумя монархами.

Оба эти раунда, и этот, и описанный выше, были пропитаны одним и тем же самым ядом ненависти, лицемерия, волчьих усмешек и лживых заверений о дружбе до гроба и тем же хитроумным актерством, и все же они изобиловали изменами и свойственными покеру блефами. Разве что, в этом раунде измены и блеф были высшего уровня, следовательно, они имели более значительные последствия для итога всей игры.

Александр вернулся из Тильзита в Петербург 16 июля 1807 года. Там его ожидала большая неожиданность — вместо восторженных криков "браво", всеобщая враждебность: обитателей столицы, двора, правительства и даже армии, которая, не видя рядом французов, перестала бояться и мечтать о мире, зато она начала осознавать, какой ценой этот мир был приобретен. Тильзитский трактат был воспринят большим позором, чем поражение под Аустерлицем и Фридландом, тем не менее, похоже, о размерах этих поражений помнили не слишком хорошо, поскольку во всех салонах Петербурга и Москвы открыто задавались вопросом: да как же это государь мог согласиться на столь паршивые условия, закрепляющие гегемонию французов в Европе? Его супруга, царица Елизавета Алексеевна, искала объяснение в… гипнозе:

"Бонапарт мне кажется развратным соблазнителем, который просьбами и угрозами принуждает всех красоток падать в его объятия. Россия, как самая добродетельная, сопротивлялась довольно долго, но и она поддалась, точно так же, как другие, обаянию и силе императора. Он владеет какими-то таинственными флюидами, которые все время из него исходят. Хотелось бы мне знать, какой это колдовской силой Бонапарт владеет…" (из письма матери).

Александр Пушкин, как бы вторя ей, напишет позднее:

Наибольшее же ожесточение против "отвратительной измены в Тильзите" царило в окружении матери Александра, вдовствующей царицы Марии Федоровны. Ее резиденция в Павловске сделалась мегафоном проклятий и точкой кипения, носящего признаки самого настоящего бунта. Там с ужасом говорили, что никогда еще в своей истории Россия Матушка, прекрасная православная Россия Петра Великого и Екатерины, не была столь унижена. А почему? А потому что царь «пал к ногам победителя и побратался с ним»! Секретные приказы из Павловска совершили то чудо, что в российский епископат не добралась отмена знаменитого указа Священного Синода, и на царского "брата" из-под церковных икон продолжали сыпаться эпитеты типа "разрушитель миропорядка", "отщепенец", "антихрист" и "защитник магометан и евреев".

И защитников у Александра в это время было не много. В их число входила его супруга, Елизавета Алексеевна, молодая, красивая мечтательница, всегда скромно одетая, с ниспадающими на плечи локонами светло-пепельных волос, с вечной меланхолией в заплаканных, лазурных глазах; странная, опечаленная владычица, совершенно не похожая на сиделиц на троне, всю жизнь вслушивающаяся в "хрустальную песнь тоски по счастью", раздираемая между чувством и уважением к мужу-автократу и любовью к Адаму Чарторыйскому, в объятия которого Александр грубо толкнул ее вскоре после брака, чтобы иметь свободные руки, которыми бы он мог лапать женщин из собственного гарема. Как будто не зная, что в эти сложные мгновения супруг черпает утешение в объятиях поэтессы ночи — Нарышкиной, Елизавета написала своей матери, маркграфине баденской, письмо, которое стоит процитировать, поскольку оно замечательно передает настроения, царившие в Петербурге, Павловске и по всей России поздним летом 1807 года:

"Под влиянием безграничной любви, которая склоняла ее, чтобы при каждом удобном случае льстить общественному мнению, а так же ради внешнего одобрения — императрица Мария первая подает пример недовольства и громко выступает против политики собственного сына; старается унизить всех тех, кто были наиболее активно трудился в завершении войны, как, например, князя Лобанова, имя которого повторяют даже газеты. Императрица, в конце концов, как мать, которая должна была защищать своего сына, становится как бы во главе некоей фронды; все недовольные группируются вокруг нее и возносят ее личность до небес. Ее двор никогда не был столь многочисленным, как в том году, никогда она не привлекала столько людей в Павловск. У меня нет слов, чтобы выразить, до какой степени меня это возмущает. Разве в такой момент, как настоящий, прекрасно зная, насколько все резко настроены против императора, ей можно выделять и льстить тем, кто громче всего возмущается? Мне кажется, будто бы этого доброго императора, и уж наверняка наилучшего из всей семьи, предают и выставляют на удары судьбы свои же ближайшие люди. Чем сильнее его положение становится неприятным, тем сильнее делается мне больно, и до такой степени, что, возможно, я даже могла бы быть несправедлива к тем, которые его не щадят…".