Вальдемар Лысяк - Императорский покер

Один Господь знает, за что она платила этому "доброму императору" такой привязанностью, он наверняка не требовал ее — ему это было просто безразлично. Ему — одинокому актеру на сцене глухих помещений Зимнего дворца, с повернутой к нему спинами и брюзжащей публикой — нужно было еще раз купить эту публику для себя. И не потому, что он эту публику любил от всего сердца — в глубине сердца он ее презирал, как Наполеон; оба они вычитали в письмах Фридриха Великого: "Публика — это зверь, который видит все, слышит все и разглашает все, что видел и слышал. Наблюдающие за монархом дворяне ежедневно делают наблюдения, так что монархи более других людей выставлены на оговор, они словно звезды, на которые целая куча астрономов направляет свои подзорные трубы". Он презирал ее, поскольку, офранцуженный бабкой, образованный Лагарпом на французской литературе, он читал и изданные в 1803 году "Pensées, maximes et anecdotes" (Мысли, максимы и анекдоты — фр.) Николя Шамфора, а в них: "Публика, публика, это сколько же нужно глупцов, чтобы сотворить публику!". Но он желал купить этих глупцов, поскольку в атмосфере всеобщего неодобрения он не мог играть в покер с "братом" так, как следовало.

И вся штука заключалась в том, что он не мог этого сделать. Ну да, Александр ненавидел Наполеона так же, как и они. Ненавидел его всегда, а после Тильзита — в особенности, поскольку там корсиканец оказал ему милость — побежденного он вновь одарил величием, хотя мог и растоптать. Австрийский поэт, писатель и журналист, Карл Краус, изложил в письменном виде то, что мудрецы знали еще с древности: "Скорее уж, кто-нибудь простит тебе подлость, допущенную против тебя, чем полученное от тебя добро". Не он, впрочем, первым это сформулировал, максима эта была известна еще во времена Александра, здесь вновь мы можем обратиться к Шамфору: "Бог приказал прощать оскорбления, но не заставил прощать сделанного тебе добра".

Царь ни на мгновение не намеревался прощать, но ему приходилось изображать дружбу, поскольку он все время рассчитывал на то, что Бонапарт разрешит ему провести раздел Турции. Потому-то перед первым французским послом после Тильзита, генералом Савари, которого терпеть не мог петербургский свет, он развернул павлиний хвост своего очарования:

— Император Наполеон дал мне в Тильзите доказательства привязанности, которых я никогда не забуду. Чем дольше я об этом думаю, тем более чувствую себя счастливым, что познакомился с ним. Какой же это необычайный человек!

Не мог же он признаваться направо и налево, что выставляет дымовые заслоны, что старается обвести французского посланника и его хозяина вокруг пальца для того, чтобы получше скрыть свою ненависть и свои зреющие где-то в глубине души далеко идущие планы. Ему было известно, что Савари — начальник французского Секретного Кабинета, и что стены всех на свете правительственных дворцов имеют глаза и уши. Так что вот так сразу, хотя он того и желал, незамедлительно купить свою обиженную публику было нельзя. Она все воспринимала так, как сама видела, и обижалась еще сильнее, поскольку знала, что царь осыпает почетом и орденами, приглашает к себе, забрасывает комплиментами и предпочитает остальным "убийцу из Венсена" [85].

Терпение света лопнуло, когда Александр приказал открыть замкнутые перед Савари двери петербургских салонов. На столе императора появились анонимные письма, авторы которых еще раз напомнили ему о судьбе его отца. Вновь была использована угроза применения "азиатского средства", чтобы спасти честь России, хотя — как заметил Тарле — речь здесь шла не сколько о чести, сколько о кармане: навязанная России Бонапартом Континентальная блокада разбила основы торговли и вообще всей российской экономики.

И вновь страшилка подействовала эффективно. Александр несколько сдержал свои реверансы в отношении Савари и вместе с тем начал первую в этом раунде раздачу. В Тильзите Россия обязалась посредничать в переговорах между Англией и Францией, и в случае, если бы Альбион на такие переговоры не согласился — вообще разорвать с ним всяческие отношения. Лондонский кабинет, что можно было предвидеть, на эту тему вообще не желал говорить, так что разрыв произошел. Официально. Неофициально же — тайный посланник царя отвез в Лондон заверения о постоянной дружбе между Россией и Великобританией, дружбе, которую временно следовало скрывать от общего врага.

Но скрыть не удалось. Савари был слишком опытным разведчиком и никак не поддался на сладкие словечки и улыбки, а у французских шпионов в Лондоне и Петербурге имелись очень хорошие связи. Уже 24 января 1808 года Наполеон обо всем узнал и понял, что игра будет более сложной, чем ему казалось. И у него в голове начал проклевываться некий план…

Мы несколько опередили течение событий, и теперь нам надо немного отступить, чтобы узнать первые карточные фигуры обоих партнеров: вот уже несколько месяцев как аккредитованных на берегах Сены и Невы послов — Коленкура и Толстого.

Маркиз Арман Августин Людовик де Коленкур (1773–1827) был родом из старинного пикардийского семейства и имел массу достоинств. Это был выдающийся господин, с изысканной осанкой, прекрасными манерами и чарующей внешностью; человек светский, прекрасный " causeur " (собеседник — фр.) и модник. Глядя на него, хотелось сказать, что внешняя красота — это еще не самый большой недостаток мужчины, поскольку существует еще и глупость. Сам он считал себя опытным дипломатом, что остается в гармонической связи с наблюдением Оскара Уайльда, что "собственную глупость люди обычно называют опытом".

На свою беду опытным считал его и Наполеон, и это было одной из величайших глупостей, совершенных этим тонким знатоком людей и мастером политики по работе с персоналом. Бонапарт сам переводил "Князя" на французский язык и постоянно старался действовать в соответствии с указаниями из главы XXII "О министрах". Главный посыл Макиавелли из этой главы звучал так: "Но каким образом князь может узнать ценность министра? Вот один, верный способ. Обрати внимание на то, а не занимается ли он больше собственными делами, чем делами государства; если в своих поступках он заботится лишь о собственной выгоде, тогда не может он быть хорошим советником и не заслуживает доверия".

Коленкур, собственно, и не заслуживал доверия, поскольку в течение многих лет своей деятельности в качестве офицера, депутата, посла и, в конце концов, министра иностранных дел Франции он был плохим советником — в течение всего этого времени он советовал своему хозяину все, что было полезно для Александра, а Наполеон не обратил на это внимания, во всяком случае, не такой степени, в какой должен был бы это сделать. Коленкур попросту влюбился в царя (что свидетельствует о том, что и сам Александр был недюжинным чародеем — царю не удалось очаровать Савари, зато эта штука прошла с Коленкуром), и французский дипломат стал если не русофилом, то царефилом. Даже в 1812 году, когда война была неизбежна, а спесь царя нарастала изо дня в день, "маркграф де Коленкур, очарованный благородством самодержца и оказываемым ему лично доверием, еще сдерживал громы в руке своего повелителя" (Потоцкая).