Вальдемар Лысяк - Императорский покер

С испанскими Бурбонами все так и вышло. И вообще, Бурбоны, рассеянные по всей Европе, любой ценой и всяческими средствами пытались убить Наполеона или, по крайней мере, лишить его власти, еще с 1799 года и в течение последующих пятнадцати лет. Они организовали бесчисленное количество заговоров, цель которых заключалась в лишении корсиканца жизни, очень часто кровавых (в декабре 1800 года взрыв "адской машины" привел к смерти нескольких десятков человек). Пистолеты, стилеты, яд, снайперские духовые ружья и т. д. Вот интересно, кто из критиков агрессивности Бонапарта, зная, что ежедневно при возвращении домой его подстерегает бешеный пес, не схватил бы дубину и не попробовал бы перебить ему хребет? Неаполитанские Бурбоны участвовали практически во всех антинаполеоновских коалициях, в связи с чем Бонапарт сверг их с трона и таким образом прикрыл себе южный фланг. А западный фланг?

Португальские Браганца и испанские Бурбоны "вечно" втихую устраивали заговоры с англичанами и кем только было можно против наполеоновской Франции. И что, это не должно было стать поводом для удара на них? Об этом можно спорить, но ведь я сам подчеркнул, что считаются не слова, но факты, и теперь мне следует честно следовать данной концепции. Что же, пожалуйста:

В это время испанскую политику направлял человек, которого ненавидела вся Испания за то, что он превратил ее в вонючий бордель самого низкого пошиба. Звали его Мануэль Альварес Годой, был он королевским гвардейцем, который через постель королевы, распутной Марии Луизы Пармской, влез на кресло первого министра страны. Король Карл IV утешился тем, что фаворит его половины снимает с его головы бремя правления и позволяет охотиться на всяких зверьков. Вот как он сам описал свое охотничье "правление" в разговоре с Наполеоном:

— Зимой и летом я всегда охотился до двенадцати, потом потреблял обед, после чего охотился до вечера. Затем Мануэль (Годой — примечание В.Л.) докладывал об интересах страны, и я ложился спать. На следующий день я снова охотился, разве что мне мешала какая-нибудь церемония (sic!).

За свои заслуги Годой получил титул Князя Мира, хотя мир не слишком его волновал. В особенности, с Францией. Когда в 1806 году он узнал, что Пруссия объявила войну Наполеону, он посчитал это самым лучшим поводом для того, чтобы воткнуть корсиканцу нож в спину, ибо это как раз и был его любимейший способ сражения. В связи с этим он издал мобилизационную прокламацию, в которой объявил о выступлении Испании против "врага". Прежде чем мобилизация завершилась, над Пиренеями пролетели ветры, от которых у Годоя под шляпой волосы стали дыбом, поскольку с собой они принесли и сообщение, что уже после недели боев армия Пруссии была закопана на нескольких гектарах земли под Иеной и Ауэрштедтом. Тогда он, как можно быстрее, помчался во французское посольство и начал уверять, что под именем "врага" в своей прокламации имел в виду англичан. При всем своем счастье, которое заключалось в том, что воспользовался словом "враг" вместо конкретного определения, Годой все же облажался в том, поскольку в манифесте сделал акцент на необходимости собирать лошадей, но никак не морские суда. Так что его объяснение хромало на все четыре ноги, разве что только Мануэль не носился с намерением проведения кавалерийской атаки на Лондон по замерзшему Бискайскому Заливу и потом по проливу Ла-Манш.

И вот тут-то до Бонапарта дошло, что с этих пор и навсегда — как только повернет на восток — он вечно будет чувствовать холодок металла на шее. И он решил ликвидировать эту угрозу. В 1808 году необходимость проведения этой операции сделалась очевидной. Австрия усиленно готовилась к новой войне, и было ясно, что если Испания не будет заранее обезврежена, Франция очутится между молотом и наковальней, и тут уже не важно, кто будет чем; ведь молот с наковальней всегда могут столкнуться. И как раз в этом заключался вопрос жизни и смерти.

Следовало спешить, и Бонапарт отдал приказы. Понятное дело, это только одна сторона медали. С другой стороны был факт, что ему уже не хватало свободных тронов, а он еще не обеспечил ими весь корсиканский клан (Наполеон планировал перевести братца Иосифа из Неаполя в Мадрид, а вот сестрицу Каролину из Берга в Неаполь, так он и сделал). И не мне следует выявлять, какая из этих сторон была орлом, а какая — решкой.

Таким образом французы очутились в Испании. Там они находились в течение семи лет. А поскольку они там присутствовали, то было лучше, чтобы и были, и сражались. Хотя бы потому, что испанцы не желали их у себя видеть, а короля Иосифа Бонапарт признали лишь немногочисленные группы. Фанатично религиозный испанский народ терпеть не мог французов со времен Французской Революции, когда на берегах Сены ликвидировали культ Христа и проредили количество священников; тем более, что Бонапарт терпеть не мог попов, которые чувствовали себя господами в Старой Кастилии, Андалузии, Мурсии, Валенсии, Эстремадуре и Арагоне. И хотя Бонапарт давно уже вернул католицизм в свою страну, испанские епископы посчитали, что сообщать об этом всем испанцам было бы заданием слишком тяжким. И такой ход сейчас очень даже пригодился — испанский клир, который ненавидел Наполеона еще и за ликвидацию Священной (священной!) Инквизиции, в 1808 году без труда возбуждал фанатизм толп лозунгами о "французских якобинцах — врагах Христа".

Впрочем, тут французы и сами были виноваты. Это были уже не те солдаты, в которых в которых Бонапарт годами вбивал дисциплину за несколько лет до битвы под Аустерлицем ("Солдаты! Я обещаю вам победу, но при одном условии — уважении к народам, которых вы освобождаете, подавлении отвратительной привычки грабежа, распространяемой преступниками!… Я не потерплю, чтобы бандиты оскверняли наши знамена! Мародеров будут расстреливать без пощады!" — из приказа по армии от 16 апреля 1796 года). В Испании сражались солдаты из недавних призывов, жаждавшие не славы, но добычи, а так же ветераны, славы у которых было выше крыши, а вот денег и драгоценностей — не было вообще. Мораль в армии резко пала. Вот причины испанской тотальной войны, ставшей одним из величайших ужасов XIX столетия.

Большая часть людей, которая ничего не знает о той войне, все свои знания черпает из двух живописных полотен и нескольких десятков офортов Гойи (“Los desastros de la guerra” — "Ужасы войны" (исп.)), изображающих жестокости со стороны французов, равно как и из тенденциозных монографических работ, иллюстрированных упомянутой иконографией. Такое "знающее" большинство представляет себе, будто бы каждый француз, перешедший в 1808 году Пиренеи, автоматически превращался в маркиза де Сада. Лично я принадлежу к тому меньшинству, которое знает, что французы — хотя и убивали сражавшихся с ними повстанцев и грабили население — были далеки от жестокости, то есть от издевательств и пыток. Зато испанцы массово применяли такие средства, как варка людей живьем (в воде или в масле), распиливание живьем, разрывание (опять же, живьем) деревьями и сжигание (тоже живьем). Только лишь в ответ на это французы начали вешать или расстреливать чуть ли не каждого подозреваемого, что было самоубийственным предприятием, поскольку теперь к восстанию присоединился и остальной народ, до сих пассивный, и вот тогда-то война и вправду превратилась в общенациональную герилью с чудовищной эскалацией жестокости с обеих сторон.