Вальдемар Лысяк - Императорский покер

— Это солнце Аустерлица!

После чего свалился в кресло, трясясь, словно в малярии. И больше уже на своего идола рассчитывать они не могли. Ночью с 6 на 7 сентября у Бонапарта случился приступ сильнейшей горячки, и всю битву он, окруженный гвардией, просидел в кресле; наполовину в сознании, а иногда просто теряя его, давая непонятные ответы охрипшим до шепота голосом непонятные ответы или же отдавая невнятные приказы. В этой ситуации все бремя сражения взял на себя Мишель Ней. Этим багровым днем он стал "богом", это он встал против Михаила Кутузова словно spirutus movens (движущий дух — лат.) Великой Армии.

Ибо в этот день мудрости было не нужно — нужна была только безумная отвага, а как раз ею сын бондаря, которого даже англичане называли "храбрейшим из всех вождей Наполеона" (сэр С. Омен) обладал. Это он провел первую атаку и десятки последующих, сидя на белом коне, который был словно знамя французской армии и являлся превосходной целью для преобладающей артиллерии русских. Но когда вражеские орудия сеяли опустошение во французских рядах, Мишель Ней, стоя во главе своих солдат, с каменным спокойствием жевал и выплевывал очередные порции табака, магнетизируя этим соотечественников в рядах солдат.

Бородино было обменом чудовищными лобовыми ударами в течение нескольких часов, без каких-либо "божественных" маневров, без стратегии и тактической изысканности. Бонапарт был слишком болен, чтобы суметь сыграть своим гением игрока в военные шахматы. Возглас: "Это солнце Аустерлица!" было возгласом не "бога войны", а больного авантюриста, ибо солнце светило из-за спин русских солдат прямо в глаза французам, ослепляя их — в особенности же артиллеристов.

Центральным пунктом сражения, ключом к полю и калиткой к победе был насыпанный русскими крупный шанец, так называемый Большой редут или Батарея Раевского, связанный с шанцами Багратиона. Историки не в состоянии подсчитать — и никогда уже этого не сделают — сколько раз этот редут переходил из рук в руки. Как минимум — десять, но, возможно, и в два раза больше. Обе стороны в сражении за эту батарею охватила такая боевая ярость, что даже самые старые ветераны не помнили чего-либо подобного. Русские и французы выбивали друг друга до последнего человека, не уступая ни пяди, умирая тысячами, со страшным, молчаливым ожесточением. Один за другим на Батарее Раевского гибли лучшие командиры обеих армий — именно там попрощалось с жизнью полтора десятка генералов! Умирающий Багратион кричал остатком сил, видя французских гренадеров, мчащихся в атаку под градом пуль, с выставленными вперед штыками:

— Браво! Браво!

А через мгновение русская штыковая контратака вырвала редут из рук французов. И так беспрерывно, словно в дьявольском калейдоскопе.

Большой редут был окружен глубоким рвом. Уже через три часа он заполнился по края, перестал существовать, поскольку в восемь слоев был засыпан трупами лошадей и людей! Ней раз за разом вел в направлении Батареи Раевского и других шанцев настолько убийственные атаки и контратаки, что ему, в конце концов, стало не хватать солдат. Он послал к Наполеону курьера с требованием бросить в решительную атаку гвардию. Бонапарт отказал. И тогда маршал Ней, вечно верный и молчаливый, никогда не участвующий в заговорах и не горлопанивший против императора, впервые в жизни взорвался потоком ругательств:

— Да черт подери, что он там делает в тылу? Тут его нет, вот он ничего и не видит! Если он уже не командующий, то пускай возвращается в Тюильри, а я буду командовать вместо него!!!

И он командовал, и ему помогали безумствующий во главе кавалерии Мюрат, ведущий своих ярых поляков Понятовский и всегда хладнокровный стратегический феномен Даву. Только лишь после трех часов дня французы бросили в атаку свою тяжелую кавалерию — кирасиров генерала Огюста Коленкура, брата изменника. В половину четвертого лавина закованных в сталь всадников с чудовищной стремительностью ворвалась в чрево Батареи Раевского со стороны шеи, а пехотинцы генерала Ланабера штурмовали склон с помощью лестниц. Оба генерала были убиты (о Коленкуре Кукуль написал: "Собственно кровью он смыл вину брата"), зато Большой редут стал окончательной добычей французской армии.

Кутузов отступал, и тогда его можно было добить, выпустив в сражение свежую гвардию. Маршалы умоляли Наполеона:

— Ради Бога, дайте нам гвардию, и мы перебьем им хребет!

Но в момент отчаянного колебания, стоящий рядом с Наполеоном командующий гвардии, Бессьер, шепнул императору:

— Ваше Величество, вы находитесь в тысяче километров от Парижа!

И эти слова все решили. Эти восемнадцать тысяч человек были последним резервом на неизвестное завтра, и корсиканец не стронул их с места. Это стало очередной страшной ошибкой: русская армия была побеждена, но не уничтожена.

Тремя годами позднее, когда судьба Наполеона окончательно решалась в битве под Ватерлоо, и когда стоя перед лицом поражения, он бросил в решающую (хотя ничего не давшую в итоге) атаку гвардейскую элиту, Ней припомнил императору его бородинскую ошибку:

— Сир, если бы вы применили гвардию под Бородино, не нужно было бы использовать ее сейчас.

Хотя русские потеряли пятьдесят процентов состава (шестьдесят тысяч человек!) и двадцать пять командиров в чине генерала, но тридцать тысяч лежавших на поле боя французов и около пятидесяти убитых и раненых французских генералов [112]бесспорно свидетельствовали о том, что солнце этого дня никак не было солнцем Аустерлица. "Бог войны" это понимал и знал, что это его вина, потому объезжал побоище ужасно раздраженный, при этом мрачно молчал. Только лишь когда кого-то из членов свиты толкнул копытом раненого, Наполеон впервые отозвался, приказав окружить лежащего солдата опекой. Кто-то из офицеров неосторожно ляпнул, что ведь это же русский, и тогда вся злость вырвалась в вопле из горла императора:

— После сражения нет врагов, имеются одни только люди!

После этой битвы два человека, носившие имена Михаил, получили награды: Михаил Кутузов был возведен царем в чин фельдмаршала; Мишеля Нея Наполеон титуловал князем Московским.

Через шесть дней после Бородино Великая Армия с высоты Воробьевых гор увидала зеленые, синие и золотые купола двух тысяч московских церквей. Шатобриан почувствовал себя поэтом, описывая этот вид: "Москва показалась им словно бы некоей княжной, которая прибыла с невообразимых рубежей своей державы, украшенная во все богатства Азии, чтобы выйти за Наполеона". Только радость жениха продолжалась недолго. 14 сентября его войска вступили в город, покинутый армиями Кутузова и большинством обитателей — и в тот же самый день в Москве вспыхнули первые пожары. Французы пытались их гасить, но убийственная стихия возрождалась в сотне иных мест одновременно. Глядя на все это, Бонапарт шептал побелевшими губами: