Вальдемар Лысяк - Императорский покер

Койнет ("Тетради"): Каждый думал только лишь о себе, никакого человеческого участия к ближним, здесь никто не подал бы руки собственному отцу. В нас погасли всяческие чувства, мы убивали один другого за кусок съестного".

Лабом ("Сообщение"): Вся дорога была покрыта солдатами, которые уже потеряли человеческий облик, и которых неприятель даже не желал брать в плен. Одни утратили слух, другие — речь, а многих от холода и голода охватило какое-то взбешенное безумие — они с воем бросались на огонь или жарили трупы и поедали их; либо объедали свои собственные руки".

Они не были в состоянии даже тащить награбленные русские сокровища — выбросили самые тяжелые и наиболее ценные, в том числе, громадный крест из кремлевской церкви Иоанна — в озеро Семлево [116]. Тем более, они уже не могли удержать оружие. Как утверждают буквально все источники — в конце концов только гвардия и поляки сохранили свои ружья, и только лишь и исключительно поляки довезли все свои орудия до Варшавы!

Именно — поляки. Гвардия исполняла роль личной охраны Наполеона. Император шел пешком, в зеленой собольей шубе, подпираясь посохом, окруженный несломленной и непреодолимой гвардией, от железных, плюющихся огнем каре которой откатывался неприятель. "В гвардии, — писал Койнет, — оружие и ранец отдавали только лишь с жизнью". Так что у гвардии имелись более высокие цели.

А для охраны измученной толпы линейных бойцов служили поляки — одна из последних карт Бонапарта в этом розыгрыше. Они должны были сражаться с казаками — державным козырем Александра, поскольку Кутузов предпочел полагаться на убийственный мороз и редко когда применял регулярную армию. Казацкие полки Платова и других атаманов неустанно крутились возле дантовской процессии, терзая ее, словно волчья стая.

На последнем этапе чудовищной одиссеи, во время «марша смерти», единственным щитом для ослепшей черни были солдаты Понятовского. Их мужество не поколебалось в ходе всей кампании, не бросили они и оружие, поскольку им не нужно было высвобождать места для добытого из дворцов и церквей золота и серебра. У них ничего не было, потому что они ничего и не грабили. Их предводитель, князь Понятовский, в качестве единственной добычи из Москвы вез… книгу, найденную на охваченной пожаром улице, в то время как многие французские военачальники, во главе с грабителем Клапаредом, заставляли своих солдат грабить, требуя еще и долю с каждого добытого таким путем ценного предмета.

Это они, поляки, вывели "бога войны" из горящего Кремля. Французские артиллеристы бледнели, видя, как снопы искр сыплются на пороховницы, но корсиканец уперся и не желал покидать жилище царей, потому что для него это было символом. Генерал Красиньский пал перед ним на колени и умолял уходить, прежде чем огонь отрежет последнюю дорогу к отступлению. В конце концов, Бонапарт уступил, окруженный пятью десятками польских шеволежеров, а в какой-то момент шестеро из них чуть ли не легли на него в горящем проходе, где огонь сжег все чепраки верховых лошадей.

Вскоре после выхода из Москвы, под деревней Городня, казаки неожиданным наскоком застали свиту императора врасплох, и только лишь лихая атака польских шеволежеров спасла монарха от позорного плена или даже смерти. Дважды тем же самым способом поляки спасли Мюрата, которого — как всегда одетого в сказочные одеяния — казаки принимали за «французского царя». В конце концов, уже вся Великая Армия знала, что на казаков — одним лишь внешним видом, самим своим названием вызывавшим страх (на окрик: “ Les cosaques !” отзывом было: “ Sauve qui peut !” («Спасайся, кто может» — фр.)) — единственным бичом божьим являются поляки. Того, что польское, казаки не имели права коснуться. Шеволежеры Ержмановского, потеряв в стычке с казаками одну конфедератку (уланку), несколько раз ходили в атаку, чтобы вернуть ее обратно — и добились-таки своего, с боем вернули. Конфедератку! [117]

Над рекой Черничная казаки, гонящиеся за Мюратом с криками: "Сегодня от нас уже не убежишь, царь!", заметили, что "царь французов" укрылся в каре 2-го полка надвислянской пехоты. Они продолжили мчаться вперед, но теперь уже медленнее, как вдруг… Пускай о том, что произошло дальше, расскажет стоявший в каре капитан Брандт ("Мемуары польского офицера"): "…видя, что мы не стреляем, они притормозили и остановились на расстоянии в 50 шагов. Наступила тишина, прерываемая лишь фырканьем лошадей. Вдруг раздалась команда, и русские, завернув вправо, шагом отъехали. Мне никогда до сих пор не доводилось видеть ничего подобного, разве что во время мира на поле для выездки". Так можно ли удивляться, что воины многих национальностей "Армии Европы" (охотнее всего, голландцы) платили большие деньги за мундир или хотя бы фрагмент польского мундира, после чего переодевались в него, зная, что уже один вид этих цветов парализует казаков?

Участник этой кампании, шеволежер из знаменитого гвардейского полка легкой кавалерии ("сомосьеррцев"), Иоахим Хемпель, в старости, в 1863 году, вспоминал, с печалью глядя на то, как казаки бьют повстанцев:

— В мои времена достаточно было казаку кулак показать, и он уже удирал!

Элита кавалерии тающей Великой Армии — польские легкие кавалеристы — была овчарками для бегущей орды каторжников мороза, это они охраняли умирающее стадо от волков. Время от времени Наполеон тихо бросал:

— Поляки, идите-ка поглядеть.

И горстка лехитов (lech = поляк) шла в бой, словно в танец, когда же она начинала "глядеть", казаки рассыпались в паническом бегстве, устилая снежную пустыню десятками трупов.

Сзади же танцевали два Михаила, поскольку арьергардом, удерживавшим отряды Михаила Кутузова, командовал не сломленный до самого конца князь Москворецкий [118], великий Мишель Ней. Вспоминает Сегюр: "Душой Армии, воплощенным в тело символом ее победных традиций, вне всяких сомнений, был маршал Ней! Товарищи мои, а так же вы: союзники наши и враги! Взываю к вам, чтобы вы все это засвидетельствовали! Отдадим надлежащую честь памяти несчастного героя! (…) Начиная с Вязьмы, Ней прикрывал отступление, которое покрыло черным крепом траура тысячи семей, его же окутало бессмертной славой! (…) Чувствуя, что необходима жертва, и что именно он должен быть пожертвованным на алтаре отчизны, Ней, не колеблясь, принял опасную миссию, доверенную ему императором".

Чтобы исполнить эту миссию, Ней не мог обойтись без поляков — они были его глазами и руками, а с Пшебендовским [119]он даже негласно заключил договор, что если бы им грозил плен, тогда один другому пальнет в голову!

16 ноября, под Красным, корпус Эжена Богарне потерял десять тысяч человек, пробиваясь сквозь массы обнаглевших русских. Наглость перед лицом "бога войны" стоит многого. На следующий день император, пешком, с посохом в руке, повел батальоны Старой Гвардии на помощь Даву и Нею, разбивая превосходящего во много раз противника. Когда его просили не подвергать себя опасности, Наполеон ответил, что уже слишком долго играл роль императора, и что самое время опять стать генералом. Этот его ход спас Даву, зато Ней был отрезан.