Александр Плоткин - Воспоминания о семьях Плоткиных и Эйзлер

Вопрос: Вот и покажите об этом подробнее.

Ответ: Называть конкретных лиц, среди которых я высказывал вражеские измышления против советской власти, за давностью времени я затрудняюсь. Однако суть моих антисоветских клеветнических высказываний сводилась к следующему. Восхваляя фашистскую Италию, я заявлял, что жизнь там, якобы, бьет ключом, во всем виден достаток и что служащие — активные участники в делах фабрикантов. Я утверждал также, что в Италии будто социализма осуществлено больше, нежели в Советском Союзе. Высказывая злобные клеветнические измышления по адресу Советского Союза, я заявлял, что в Берлине население никакого голода не ощущает, очередей за продуктами нет и то, что в наших газетах пишут об этом — ложь. С целью распространения клеветы я утверждал, что женщины в Германии выглядят гордыми и ничуть не приниженными и что никакого замирания жизни там якобы нет, а наоборот, всюду кипит жизнь. Кроме этого, я с особым восторгом высказывался о технических усовершенствованиях в Италии и Германии, подчеркивая при этом отсталость Советского Союза.

Показания записаны правильно с моих слов, мною прочитано лично (Эйзлер).

После того как хозяева квартиры в Петрограде, на 10-й Советской, Доброницкие, переехали с правительством в Москву, они передали всю квартиру папе, оставив ему мебель и какие-то хозяйственные атрибуты. Кстати, остался и круглый обеденный стол, за которым по воскресениям сидели знакомые хозяевам польские эмигранты (это до революции) — в том числе приходил и высокий, худощавый, всегда в шарфе вокруг шеи, Дзержинский. Часто бывал и его брат, которого он после революции, из-за несогласия того с политикой партии, расстрелял. Этот стол и до сих пор у Ани в Ленинграде, и недавно она его отреставрировала, и он как новый.

Когда революционные власти Петрограда решили уплотнить владельцев квартир, папа решил одну из пяти комнат сдать в ЖЭК, а одну отдали дяде Леве. Лева — первый ребёнок в семье Эйзлеров. Я его хорошо помню. Жил он в нашей квартире до 1938 года, до своей поздней женитьбы. Помню, что он был полноватым мужчиной, и в нем не было такой энергии, жизненной активности, как у его брата Абраши. Специального образования у него не было, и работал он в отделах снабжения каких-то предприятий. Был немногословен, с мамой общался мало, но меня часто баловал конфетками. Когда он женился, то переехал к жене. Во время блокады Ленинграда он был арестован, как и жена дяди Абраши Елена Петровна, за спекуляцию спиртом, и дальнейшая его судьба неизвестна.

Тетю Пашу в семье звали Путя. По какой-то причине, из-за генетики или стрессовых обстоятельств, Путя была психически нездорова. На моей памяти она лежала в больнице психических хроников, располагавшейся на берегу Невы, около Смольного. Все родственники посещали ее, и мама часто брала меня с собой (мне было, думается, 4—6 лет). При больнице был сад, мы гуляли с Путей, и она всегда брала меня за руку, но мне это было неприятно, я ее боялся, зная, что она нездорова. Хотя она была тихая женщина и, конечно, несчастная, и нужно было жалеть ее, но детская несмышленость этого не осознавала. Когда мама умерла, папа ежемесячно навещал Путю. (Какой все-таки был добрый и отзывчивый человек!) Когда началась война, по разным обстоятельствам папа приехал к Путе только в октябре, но Путя уже умерла.

Моя мама и тетя Паша (справа). Полтава

Дядя Яша был последним ребенком в семье Эйзлеров. Он был маленького роста, худеньким и даже взрослым (а я его помню уже взрослым) печальным по-детски. Помню, что жил он со своей мамой, моей бабушкой Ольгой Яковлевной, в том же доме, в котором жили дядя Абраша и тетя Лиза, но на другой лестнице, во дворе. У них была маленькая, но отдельная квартира. Бабушка опекала его как ребенка, ходила на Мальцевский рынок покупала ему творог, сметану и старалась кормить его получше, считая его ослабленным. Работал он счетоводом в жилищной конторе. Когда бабушка умерла, он несколько дней жил у нас, и, помню, очень переживал смерть бабушки, плакал, а мне было странно, что взрослый мужчина такой слезливый. Во время войны ему помогали мой папа и дядя Абраша. Однажды он вышел из дома и пропал. Так никто и не узнал, что же случилось.

Бесспорно, все, что происходит с нами в этой жизни, есть результат сплетения случайностей. Но среди них есть такие, которые оказывают существенное влияние на наши судьбы. Вот о нескольких таких случайных событиях в моей судьбе хочу рассказать.

В январе 1944 года блокада Ленинграда была снята, а в феврале началось восстановление полноценной деятельности промышленных предприятий, фабрик и т. д. Восстанавливалось железнодорожное сообщение со страной. Началось снабжение сырьем и топливом предприятий для возобновления полноценной работы. Структура, оборудование многих предприятий бездействовали или не работали в полную силу, ибо не было рабочих рук. В связи с этим было принято постановление ГКО (Государственного комитета по обороне) создать в Ленинграде фабрично-заводские училища и организовать фабрично-заводское обучение непосредственно на предприятиях, привлекая к этому молодежь — особенно жителей города, имеющих жилье, при этом освободив их от призыва в армию.

К тому времени у меня, да и у других ребят моего возраста, уже были приписные свидетельства о ближайшем призыве в армию. В моем приписном свидетельстве была вклеена путевка в артиллерийское училище. Думал, что постановление меня не коснется. Коснулось! И мне досталось направление в фабрично-заводское обучение на завод ГОМЗ (государственный оптико-механический завод имени ОГПУ).

В апреле я поехал на завод, сдал документы, и меня определили учеником токаря в 12-й цех (инструментальный) на токарный участок. Набралось на участке нас 4 мальчика, и приставили к нам пожилого рабочего-мастера, токаря, по всему поведению типичного питерского рабочего. По тому, как он разговаривал, вел себя, чему учил, и как вообще относился к нам.

Вот несколько примеров:

На заводе в это время уже кроме рабочей карточки (а были рабочие карточки на хлеб и продукты и иждивенческие карточки, последние предполагали меньшую норму на продукты и хлеб) давали талоны на обед. Их давали каждому перед обеденным перерывом, то есть надо было быть на работе в этот день. Обед по этому талону был незамысловатым, и порции были небольшие. Обычно какое-нибудь второе и порция соевого молока с кусочком хлеба. Но можно было копить эти талоны, не использовать их, и тогда в конце месяца на них в столовой можно было получить какие-нибудь консервы или крупы, макароны. Так вот, этот токарь именно этим и пользовался, чтобы для всей семьи был какой-нибудь прибавок. А сам приносил в типичной для старых рабочих торбочке на обед бутерброд, состоящий из двух ломтей хлеба, между которыми — слой какой-нибудь каши. Этот «бутерброд» с кипятком и был его обедом. Вот он своим поведением давал нам пример отношения главы дома к семье.