Вальтер Флекс - Странник между двумя мирами

Молодой офицер не позволял никому трогать свою веру, как и свой темляк. Вера и честь были неразделимы в нем. Позднее я услышал однажды, как один товарищ постарше глупо пошутил о его теологическом образовании. Тогда он посмотрел на него своим умным взглядом и сказал спокойно и дружелюбно: «Богословие — это вещь для тонких умов, а не для чурбанов». Он никогда не терял спокойствия, даже тогда, когда становился груб, и мог достичь совершенства даже в своей грубости.

Постепенно нам начала открываться цель нашего путешествия. Одну из ночей мы провели в Сувалках, а на следующее утро поезд, в котором уже оставалось мало вагонов, бороздил бесконечные хвойные леса Аугустово, направляясь на фронт. Часть дороги простреливалась артиллерией русских. Мы стояли на открытом участке дороги, а тем временем противник забрасывал гранатами наши рельсы. Несколько верхушек деревьев обрушились, словно под внезапными ударами молнии. Часть леса горела, и яркое, горячее зарево пробивалось через тяжелый и густой дым от горящей древесины и смолы.

Спустя некоторое время вражеская артиллерия затихла, и наш поезд снова пришел в движение. Все быстрее ускользали от взора ели и песок, песок и ели. Один раз весь поезд содрогнулся от гремучего треска разрывающейся гранаты, шум которой заглушил грохот колес. Скрежет железа и скрип дерева. Несколько сильных толчков, которые, словно удары кулаками, пробили насквозь красную обивку. Одно из стекол со взрывным треском, похожим на удар кнутом, вылетело из рамы. Вагон резко накренился вправо, зашатался и остановился. Граната ударила под едущий поезд в железнодорожную насыпь и, словно дьявольский кулак, разметала землю под горячими рельсами. Поезд сошел с рельсов и теперь стоял, опасно накренившись, над крутым откосом. Вдалеке, откуда наверняка наблюдали за попаданием в цель из стереотрубы, стрекотал пулемет. Так-та-так-так-так-та-так…

В этот момент Эрнст Вурхе как раз стоял у окна и брился. Когда он совершал движение рукой, внезапно начался треск и грохот. Он легким движением поднял лезвие и крепко вцепился левой рукой в багажную сетку. Мы видели, как товарищи из соседних купе, некоторые только в рубашке, выпрыгивали из качающегося вагона. Мне же рухнули на голову чемодан и мешок с бельем, и это отбросило меня головой вперед. Вскоре я снова вскочил на ноги. Поезд стоял. Я оглянулся в поисках Вурхе и не смог не засмеяться, увидев его. Он чисто довел до конца движение лезвием, вытер с лица мыльную пену и преспокойно сказал: «Ну, теперь можно и нам высаживаться!» Он ничему не позволял вывести себя из равновесия. Выбегать из отсека для бритья при всеобщей панике с пеной на лице, если еще оставалось время на то, чтобы вытереться — нет, это было не в его характере. Хладнокровие было одним из его любимых слов, в нем он видел суть человеческого и мужского достоинства, все его существо словно излучало веселую и спокойную уверенность, и в этой уверенности было столько же человеческого шарма, сколько достоинства мужчины.

С «высадкой», конечно же, не заладилось. Все двери наружу и к соседним купе заклинили. «Будем брать штурмом!» — сказал Вурхе и выбрался на волю через выбитое окно. Я перебросил вслед за ним наш багаж и последовал его примеру. Мы прижали наши чемоданы плотно к той стороне железнодорожной насыпи, что была противоположна противнику, и тут же рядышком растянулись на траве и солнце. Два часа спустя из Аугустово пришел восстановительный поезд, который с некоторым опозданием привез нас к цели. Россия гостеприимно встретила нас.

В штабе дивизии в Аугустово нас разделили на полки и вскоре затем в одной русской казарме — уже на роты. Каждый раз я смог устроить все так, чтобы остаться вместе с Вурхе. Мы оба попали в 9-ую роту эльзасского пехотного полка.

Ночью мы спали на соломе в русской казарме и на следующее майское утро вчетвером отправились к окопам нашей роты, которые располагались в нескольких часах ходьбы от нас в лесу, на укрепленных позициях.

Утреннее купание в «Белом озере» придало всему дню свежий блеск. Путь проходил через песок и сосновый лес. Рассеянный свет широко растекался по зеленым верхушкам деревьев и золотисто-красным стволам. Далее перед нами раскинулось широкое озеро, утопающее в утренней дымке. Иволги трещали, ласточки проносились совсем низко, задевая крылами водную гладь, гагары же исчезали из поля зрения, пока мы брели вдоль берега. Только издалека до нас доносился приглушенный грохот и звук, напоминавший мерное постукивание молоточка — звук пулемета. «Это же дятлы!» — засмеялся Вурхе, умываясь водой и солнечным светом.

Затем путь пролегал через Аугустовский канал и луга Нетты * (прим. пер.: река в Польше). Вскоре серая пыль русской сельской дороги осела у нас на мундирах. Но вместе со странником, который в каске, со шпагой и в кожаных гамашах шагал по разбитой песчаной дороге, вместе с ним шагал на своих легких и чистых ногах по влажной луговой траве месяц май. Он шагал и все звонче смеялся с высоты. Тихая Нетта вскоре появилась у нас на пути и открыла нашему взору свои волны и сонм порхающих на солнце мошек, но вскоре она снова исчезла и скрылась в зарослях сердечника и буйно растущей траве. Я давно наблюдал за Вурхе со стороны. Наконец, я не сдержался и засмеялся. «Признайтесь!» — сказал я. «Сегодня вы собрались еще раз искупаться?» «Прямо сейчас!» — сказал он, и мы все, войдя глубоко в пружинящую землю заливного луга, сбросили пыльные одежды и позволили добрым, прохладным волнам нести нас, куда им вздумается.

Потом мы долго лежали в чистой траве, обсыхая на ветру и солнце. Самым последним из волн вышел странник. Весна окончательно пробудилась и заговорила солнцем и птичьими голосами. Юноша, который шел к нам, пыл опьянен этой весной. Отбросив голову назад, он стоял с широко распростертыми руками и раскрытыми ладонями, питаясь майским солнцем. С его губ легко и свободно слетали пылкие и страстные стихи Гете, в которых он словно нашел те вечные слова, которые вдыхало в него солнце и которые вслед за этим изливались из его сердца:

Мокрый от воды, излучающий сияние солнца и молодости, двадцатилетний юноша стоял, прекрасный в своей стройной чистоте, и слова Ганимеда просто и легко, чуть ли не с щемящей тоской слетали с его губ. «Не хватает только художника!» — сказал один из нас. Я замолчал и почти загрустил, даже не знаю, почему. Но наш странник легко опустил руки и, сделав несколько быстрых и бодрых шагов, оказался посреди нас. Мы стряхнули последние капли воды с наших рук и схватились за нашу одежду. Вскоре мой друг дальше зашагал в своем сером мундире, который плотно и изящно прилегал к его телу. Сбоку висела шпага. Край каски огибал характерную форму его своевольно вытянутого и прекрасно изогнутого черепа, и, когда он размашистым шагом шел навстречу лесам, которые содрогались от раскатов далекого грома, казалось, что он, приходя в трепет от осознания своей силы и радости, страстно вслушивался в звенящее впереди будущее. «Кто храним всемощным гением, тот плач дождя, тот гремучий град окликнет песней!…» * (прим. пер.: стихотворение Гете «Песнь странника в бурю») Даже если его губы не произносили этих слов, об этом говорил его шаг. «Способным к танцу хочу я видеть юношу и способным к оружию». Старые слова звучали по-новому, словно молодые источники, били они ключом на его пути.