Вальтер Флекс - Странник между двумя мирами

Та глубокая честность, с которой он все переживал, созерцал и обдумывал, часто приводила его в негодование, казавшееся со стороны чуть ли не смешным. Мы просматривали одну из тех книг, которая была с благими намерениями огромными тиражами вброшена в народ. В ней тот или иной публицист собрал свои впечатления на немецком фронте. Приукрашивание действительности раздражало его везде, где он его видел. «И почему нельзя опустить фразу о всеобщем геройстве масс?» — сказал он однажды. «Разве это не было бы так же красиво, если бы прозвучали более искренние, спокойные и правдивые слова о преобладании чувства долга, повиновения и верности среди народа? Герои — исключения, ведь если бы это не было так, можно было бы и не говорить о них». Чувство простоты было у него глубоко в крови, приукрашивание и красивые фразы были ненавистны ему.

Эта боязнь поверхностности могла, в зависимости от окружения, делать его скупым на слова или, наоборот, красноречивым. И по этой причине разговор по душам с глазу на глаз казался ему самым прекрасным развлечением; никакой другой разговор не позволяет так, как этот, без резких скачков спокойно погрузиться в глубину мысли. Одно из тех любящих и будоражащих разум слов, добытых, словно сокровище, юной человеческой рукой, и произнесенных в эти тихие ночные часы, с тех самых пор хранится в моем сердце. Ничто больше не светит мне так ярко, как эти слова, которыми он однажды на бруствере своего окопа завершил ночной разговор о духе странника: « Остаться чистым и стать зрелым — в этом состоит самое прекрасное и самое сложное искусство жизни».

Молодежь движения «Вандерфогель» * (прим. пер. «Перелетная птица» — культурно-образовательные и туристические немецкоязычные молодежные организации, объединенные любовью к природе, походам и путешествиям) и омоложенные их духом немецкая нация и человечество были, наверное, его сердцу милее всего на земле, и вокруг этой любви вращалось все в его душе, ради нее теплыми волнами приливала к сердцу его кровь. Ему, чьи тело и душа возросли свободно и соразмерно друг другу в своей естественной красоте, казалось лучшим воспитанием позволить молодому деревцу расти непринужденно и спокойно, радоваться его цветению и, когда в этом была необходимость, почистить ему листья. Он не закрывал глаза на скверные порождения большого молодежного движения. «Однако» — сказал он, «большинство уродливых наростов берется от бессмысленных прикосновений и постукивания по молодому дереву. Туго затянутый тоненький ствол вынужден расти неестественно, туда, куда ему не хочется расти. Если бы в то самое тонкое и лучшее, что есть в молодой душе — ее непосредственность, — не тыкали постоянно костлявым пальцем, то ее самое прекрасное очарование — ее скромность, не развеялось бы по ветру. Тот, кто пробуждает у молодежи волю к борьбе, делает ее спесивой и громкой, а тот, кто неумело воспитывает ее, делает ее мерзкой. Естественная молодежь всегда скромна, добра и благодарна сердечному участию, но тот, кто берется за воспитание, не пробудив в юношах чувства почтения, не должен удивляться, если он пробудит в них дерзость и жестокость».

За борьбой немецкой молодежи за право естественного становления юной личности он следил с такой же внутренней страстью, как за борьбой народов, вихрь которой уже много месяцев назад увлек его с собой. Из своего лейтенантского жалованья он прилежно отправлял деньги на развитие движения «Вандерфогель» в школах и институтах. «Нужно же помочь пополнить полевой бюджет молодежи», смеялся он. И когда приходили письма, написанные неуклюжими буквами, сжатыми в узких, теснящихся строках, или же приходили желтые номера «Вандерфогель» с их черными силуэтами и пестрыми письмами о путешествиях — в эти моменты его взгляд становился особенно душевным. Он также посылал своим братьям и сестрам деньги на путешествия, и каждый раз его душа радостно вслушивалась в далекие шаги странствующей молодежи, над которыми кружил вихрь походных песен. Он с улыбкой глядел на чёлн, который нес его братьев и сестер через розовую закатную тишь сверкающей озерной глади вместе с гостеприимным настоятелем, и посмеивался своим тихим, плутовским смешком, когда труба священника прямо перед их юными глазами, исполненными веры, становилась душой ласкового вечера, сильной душой, которая приводила в трепет их легкие тела.

Приходили и другие письма, которые делали его тихим и молчаливым, превращая его ожидание в засаде за проволочным забором в мучение. Во Фландрии и Галиции чужие руки погубили его лучших спутников и товарищей. «У меня есть столько хороших друзей, за которых я могу отомстить» — ожесточенно выдавил он из себя однажды. «Отомстить?» — спросил я. «А вы бы хотели, чтобы за вас тоже мстили?» Он, сдвинув брови, задумчиво посмотрел на русские окопы и медленно проговорил, растягивая слова, будучи охвачен переполнявшим его чувством: «Нет. За меня не надо. Но за друзей…» Не за меня, но за друзей — в одном маленьком сердце совсем рядом друг с другом помещалось столько людей. Я встал рядом с ним и замолчал. Некоторое время спустя он вложил свою руку в мою и заговорил, пристально глядя мне прямо в глаза:

Это же так прекрасно, не правда ли, мой друг!» Так его юное сердце прошло испытание и доказало приверженность идеалам, в которые он так крепко и искренне верил. И в то же время это были благодарность и дружба, которые он выразил другому сердцу. Тому сердцу, что было по-братски близко ему…

Его дружба больше чувствовалась по его поступкам, нежели по словам, которые он произносил. Он открывал как свое сердце, так и сердце другого человека, основываясь на равном, добровольном доверии, без спешки и чрезмерной откровенности. Первый экземпляр моей книги о войне под названием «Солнце и щит» я подарил ему, и он, прочитав книгу, сказал лишь: «Я хочу познакомиться с вашей матерью, Флекс. Я же могу навестить ее после войны, не правда ли?»

Постепенно сладко-терпкий весенний запах старой листвы и молодой земли перешел в душные испарения нагретых летним солнцем болот и отцветшей воды. Молодые вороны, которых наши солдаты потехи ради достали из гнезд на верхушках сосен, выросли и теперь растрепанные, с подрезанными крыльями, дерзко и важно вышагивали по гребню бруствера вдоль нашего окопа. Они поднимали крик на часовых, нахально ударяли изогнутыми клювами по блестящим дулам винтовок или с интересом изучали котелки и стаканы на скамьях рядового состава. В горячем песке нежились на солнце гадюки и медянки, подстерегая лягушек, живших на прохладном дне окопа. Израненный и вырубленный лес источал сильный запах смолы. На заливных лугах буйствовала пышная зелень, а исходившие от просторов высохших болот красные огни горящих торфяников тлели в воздухе белыми июньскими ночами. Днем воздух мерцал и подрагивал на солнце, и стремительно надвигающиеся грозы с треском разражались громом над колышущимися кронами сосен.