Вальтер Флекс - Странник между двумя мирами

Почему нас охватывает красота жизни, а не мы хватаемся за нее сами? Ах, подобно тому, как человек создан из праха и снова обращается в прах, так и вся красота создается из страстной тоски и вновь обращается в тоску. Мы охотимся за ней, пока она не превратится в тоску.

Зимними ночами, которые мы проводили в окопах под Верденом, иногда внезапно ударяло громогласное ура и прокатывалось всепоглощающим потоком по бесконечной линии окопов. Когда этот возглас стихал вдали, мы внимательно вслушивались в него, и в нашем подслушивании была определенная доля гнева и зависти. Все самое горячее, дикое и великое происходило на востоке. Над Россией все еще висело красное огненное облако, в котором гремел гром по имени Гинденбург, а нам на западе ничего не оставалось, кроме сидения в засаде, ожидания, бодрствования и рытья окопов. При этом мы не видели в лицо смерть, которая и днем, и ночью коварно проникала в наши ряды. На востоке наши штурмовые колонны шагали по долинам и взгорьям, в то время как мы лежали под землей, как кроты, и кричали ура, празднуя их победы.

Когда же мы сами оказались на восточном фронте, большие бои Мазурского сражения * (прим. пер.: Мазурия — историческая область на северо-востоке Польши) уже давно переросли в позиционную войну. Наша новая рота уже много недель лежала, окопавшись у окраины леса, там, где неподалеку пролегал широкий заливной луг, через который в песках и трясине лениво протекал ручей под названием Кольничанка (Kolnizanka), впадавший в озеро Кольно (Kolno). По другую сторону гнилой воды снова тянулись луга, пески и лес, и только несколько светлых полос указывали на то место, где за песчаными насыпями сидел в засаде противник. Заграждение из колючей проволоки тянулось вдоль нашей линии фронта, и всю ночь по сплетению проводов бежал электрический ток, который подавали сюда из Аугустово при помощи огромных кабелей. «Проволока!» — пренебрежительно буркнул лейтенант Вурхе, когда мы майской ночью сразу после нашего прибытия в первый раз отправились на фронт, где была наша рота. Он насмешливо ударил прутом по гладким проводам, протянувшимся у прохода для часовых. И всю первую ночь он ходил взад-вперед вдоль заграждения, подобно тигру в клетке.

Участки наших окопов граничили друг с другом, и мы остались соседями, будучи командирами второго и третьего взводов, или, как он говорил, «главными ночными дозорными частного предприятия по охране на востоке». Окопы русских находились на расстоянии нескольких сотен метров, так, что мы даже посреди бела дня могли спокойно передвигаться в лесу за нашими позициями. Русская артиллерия периодически забрасывала наши окопы шрапнелью и гранатами, один раз снаряд попал точно в цель по моему блиндажу, когда я открывал дверь, превратив его в руины. Но все это происходило всегда мгновенно, как майский дождь, как внезапный ливень, который каждый раз быстро заканчивался. Французы гораздо лучше разбирались в этой игре, и в целом мы не воспринимали серьезно «Ивана Грозного», как у нас называли русских. Уже позже мы научились считаться с их присутствием, но пока они не особенно омрачали наш «летний отдых в лесах под Аугустово». Мириады комаров, которые расплодились в лесу и на болотах, доставляли нам больше неудобств, чем русские за своей колючей проволокой.

Только когда наступали сумерки, и красное, синее, яркое цветение кукушкиного цвета, незабудок, белокрыльника и перистой гвоздики на заливном лугу становилось при свете звезд и сигнальных ракет бледным и бесцветным, из темного леса показывалось приключение. Как дикое животное, оно бросало свой взгляд на нас, стоящих за бруствером в наших темных окопах и внимательно прислушивающихся. Каждую ночь от роты один офицерский патруль уходил на передовую линию, и мы, три лейтенанта, выходцы из Мекленбурга, Силезии и Тюрингии, должны были нести эту службу отдельно друг от друга. Иногда мы выбирались вдвоем с нашими людьми, если надеялись на особенно хорошую добычу. Но, как правило, командиром был один из нас. И тогда в душе возникало странное чувство, когда мы, прислушиваясь, стояли у бруствера, а там, снаружи, в темноте внезапно раздавалось тарахтение русских и немецких винтовок или слышался глухой треск разрывающихся ручных гранат. Ожидание и новые встречи, о которых никто никогда не говорил, заставляли людей буквально врастать друг в друга, срастаться вместе, как деревья. Конечно же, многие слова так и не были произнесены, и все ограничивалось лишь шуткой или рукопожатием, когда кто-то уходил или возвращался назад.

И как молодым сердцам было не срастись вместе в эти весенние дни и весенние ночи, в которые им всем становились все ближе эти земля, воздух и вода, теплые ночные часы и светлые часы цветущих дней! Как тихие волны солнечного света, воспоминания о нашей первой военной весне в лесах под Аугустово накатывают на меня везде, где бы я ни был. Теплое добросердечие юноши, которое жило в его светлых серых глазах и которое источал живой человеческий голос, подобно яркому свету пробивалось сквозь окна моей души, освещая солнцем то, куда раньше никогда не попадал луч света, согревая то, что было холодно и тенисто. Как явственно я слышу и ныне, и всегда, вслушиваясь в прошлое, быстрые шаги моего друга. Я вижу, как он, стройный и свободный, входит в дверь и попадает в мой светлый еловый домик, и вижу, как молодая живая рука кладет цветы под маленьким портретом моего погибшего брата. Он делает это таким теплым и живым движением, в котором чувствуется тихая и благородная робость юношества, которую молодые люди испытывают перед тем, как открыть свое сердце. И часто мне кажется, что я могу удержать дорогого гостя и поболтать с ним о ярких впечатлениях веселого времени, когда даже вся серьезность войны растворялась в игре и радости. Помнишь ли ты еще, мой спутник, как часто мы смеялись над тем, как я впервые брал в плен? В заболоченном ручье перед нашим окопом, где еще со времен последней атаки лежало более тридцати мертвых русских, я при ночном обходе, ничего не подозревая, направился к одному из трупов, чтобы взять у него винтовку. Но он не был мертв. Это был шустрый и проворный мальчишка из Москвы. Он был из патруля русских, скрывшегося от нас в темноте. Не зная этого, мы отделили его от тел товарищей, и он еще хотел обмануть нас, притаившись посреди мертвецов и застыв в неподвижной позе, словно изготовившись к стрельбе, как и они. Когда я хотел взять его винтовку, он ударил меня, и я чуть не остолбенел от ужаса, увидев, как недавний мертвец внезапно замахнулся на меня ружьем. Как раз вовремя я приставил к его лбу свой маленький маузер, что заставило его бросить оружие и покорно побрести вслед за нами. Чтобы напугать еще кого-нибудь, я отправил его вместе с оружием в блиндаж лейтенанта первого взвода, который беззаботно сидел там с бутылкой. Однако выходец из Мекленбурга не растерялся и поднял полный стакан, глядя на смущенную ухмылку парня. «Твое здоровье, Иван!» И Иван растаял и начал разглядывать почтовые открытки наших людей, которые украшали обитый деревом блиндаж, остановился перед цветным портретом Гинденбурга и почтительно произнес: «А — Хинденбуррг!», при этом неустанно водя руками вокруг своей головы, чтобы наглядно показать воображаемый объем легендарных мозгов полководца. После этого наши люди, смеясь, спросили его о его соотечественнике Николаевиче. Он закрыл лицо руками, как тяжелобольной, и разразился кашлем, что заставило нас составить себе в высшей степени жуткое представление о состоянии его генералиссимуса…