Аннетте Хесс - Немецкий дом

– Это в тебе до сих пор говорит священник? Ты ханжа, Юрген. И зажат.

Юрген возразил, что секс в фильме не имеет ничего общего с его представлениями о близости и утолении желаний. Ничего общего с любовью. Ева не согласилась:

– Я думала, тебе для этого нужен брак. А теперь вдруг любовь? Значит, мы все-таки можем? А может, ты просто не считаешь меня привлекательной? Я была бы тебе благодарна за правду.

На это Юрген назвал ее любострастной. И хотя такого слова в словаре Евы не было, она возмутилась. Ей трудно было себе представить, что это она умоляет мужчину переспать с ней.

– Ты унижаешь меня!

– Это твоя прерогатива!

Вернувшись домой после этого похода в кино домой, Ева постучалась к Аннегрете. Опытная сестра пришла к выводу, что Юрген гомик, и Еве нужно решить, может ли она с этим жить. Ева горько плакала в эту ночь, но на следующее утро Юрген стоял в дверях с цветами и таким несчастным лицом, что она его простила. Она смотрела в его глаза и видела, что он любит, желает ее. Конечно, что-то его останавливало. Но Ева прогнала эту мысль. Может, он просто не такой, как все.

Ранним утром с запада в темный еще город пришел первый теплый весенний ветер. В пансионе «Солнечный» венгр Отто Кон уже давно не спал. Каждые несколько минут он брал часы с ночного столика, открывал крышку и смотрел на циферблат. Сотрудники прокуратуры наперебой утешали его: все, к сожалению, занимает больше времени, чем предполагалось, поскольку был изменен порядок слушаний. Много дней он терпеливо ждал. Но сегодня настал его черед. За оранжевыми занавесками светлело, зачирикала первая птица. Серьезно, неутомимо она выводила все те же три звука. Пю-па-пи. Пю-па-пи. Когда часы показали семь, венгр встал. Он, как всегда, спал в одежде. И, как всегда по утрам, надев черную шляпу с узкими полями, достал из чемодана маленькую темно-коричневую бархатную сумочку с надписью на иврите. Кон посмотрелся в зеркало и с удовлетворением отметил, что борода отросла и уже покрывает воротник рубашки.

Когда он, проходя мимо стойки администратора, не поздоровавшись, положил тяжелый ключ, владелец пансиона не остановил его, не пригласил на завтрак, накрытый в небольшом помещении в глубине дома. Он делал это только в первые дни: «Завтрак включен в стоимость». И всякий раз зря. Когда Кон и сегодня вышел из пансиона, не позавтракав, хозяин заметил вышедшей из кухни с полным кофейником жене, что этот чертов еврей наверняка пошел молиться. Жена попыталась его успокоить: им и так хватило, чего наваливать лишнего. Она читала в газете, что по прибытии в лагерь людей «сектировали, или как там это называлось». Одних на смерть, других на работу, где они, правда, тоже скоро умирали. Все же такого они не заслужили. Хозяин пожал плечами. Да бог с ними, с этими евреями. Он их даже пускает в пансион. Уже несколько недель! Хотя потом наверняка придется проводить дезинфекцию от вшей.

– Ты ведь в глубине души хороший человек, Хорст. – И жена исчезла в столовой.

Хозяин точно не понял, говорит она серьезно или в насмешку, но решил, что это не так важно и нечего тут раздумывать. Ему нужно было проверить смету сантехника, которого он попросил установить в четырех номерах раковины. Тот заломил несусветную цену. А ведь они друзья.

Тем временем венгр дошел до синагоги в Вестэнде. У входа он коротко кивнул охраннику в форме и вошел в высокий молельный зал, стены которого были покрыты белой штукатуркой. Здесь собралось больше десятка пожилых мужчин. Хазан, маленький энергичный человек в черной шляпе, запевал общине молитву на иврите:

«Будь возвеличен и славим, вечно живой Б…г! Он сущ, и нет предела его существованию. Он един, и нет никого, кто был бы так же един. Он скрыт, и единству его нет предела. Нет у него телесного подобия и нет никакой телесности. Ни с чем не сравнима его святость. Он предшествовал всему, что сотворено. Он первый, и нет начала у его начала. Он господин мира и всему сотворенному показывает он величие свое».

Среди молящихся был молодой человек в вышитой кипе, покрывавшей рыжие волосы, которые довольно сильно отросли на затылке. Венгр узнал его. Он из прокуратуры. Рыжеволосый все время посматривал, как ведут себя остальные. Венгр достал из бархатной сумочки молитвенное покрывало, набросил его, и, произнеся соответствующий стих, принялся бормотать что-то, легко, ритмично покачиваясь. Но сегодня он молился не вместе с общиной. Он просил у Бога прощения за то, что собирался сделать. Должен был сделать.

Давид Миллер не заметил венгра. Но он не следил и за хазаном, который говорил:

– Разве все язычники пред тобой не есть ничто? Мужей, носивших великие имена, словно и не было. Мудрые словно не имеют знаний, понимающие словно не имеют понимания. Ибо большинство их деяний туман, и дни их жизни пусты пред тобой, и человек не выше зверя, ибо все суета.

Давид Миллер тоже не молился вместе с общиной. Он просил Бога о страшной мести подсудимым. Особенно худощавому с лицом шимпанзе, подсудимому номер четыре. Чудовищу.

Хотя Еву просили быть только после обеда, она уже за полчаса до начала заседания сидела на своем месте среди прокуроров. Ей нравилась эта почти молитвенная атмосфера в зале. Многие еще не пришли. А те немногие, кто готовил сегодняшнее заседание, раскладывая на судейском столе документы и другие бумаги, двигались степенно и тихо, если и переговаривались, то шепотом. Даже свет казался приглушенным, как в церкви. Еще не включили высокие прожекторы, которые несколько дней назад установили в каждом углу, чтобы усилить дневной свет и верхнее освещение, а также дать возможность судье лучше видеть нюансы мимики подсудимых.

Ева надела новый светло-серый костюм из легкой ткани, стоивший почти сто марок. Но теперь она зарабатывала сто пятьдесят марок в неделю, а в темно-синем костюме очень быстро начинала потеть. Зал часто был перетоплен, а множество людей, никак не меньше двухсот человек, дополнительно прогревали его своими телами и потребляли кислород. Несмотря на высокие потолки, на постоянно приоткрытые окна, несмотря на то что служители прикручивали отопление, начиная с полудня здесь стояла невыносимая духота. На зрительских трибунах женщины падали в обморок. «Но возможно, это еще ужасные рассказы свидетелей», – думала Ева, доставая из портфеля оба словаря.

Она не понимала, почему некоторые зрители ходят на заседания. Репортеров, в основном молодых нечесаных людей в пыльных костюмах, можно было узнать по блокнотам и бесстрастным лицам. Жены главного подсудимого, подсудимых номер четыре и номер одиннадцать, не пропускавшие ни одного заседания, были Еве уже хорошо знакомы. Наверняка среди зрителей есть и родственники погибших. Или друзья. Они слушают показания с расширенными, испуганными глазами, качают головой, плачут и возмущенно выкрикивают что-то подсудимым, когда те в очередной раз повторяют: «Я ничего не знал. Ничего не видел. Ничего не сделал. Мне об этом ничего неизвестно».